В ту ночь в городе было мало пассажиров, и я вернулся домой раньше обычного. Я снял башмаки в прихожей и бесшумно пробрался в комнату. Астрид отыскала чистую простыню и постелила себе на диване, там же находилась и моя перина. Очевидно, она посчитала, что теперь моя очередь спать под шерстяным одеялом. Я был тронут. Чистя зубы в ванной, я услышал скрип половиц в комнате, и через минуту ее отражение появилось у меня в зеркале. Она стояла в дверях ванной с извиняющейся улыбкой. Ей не спится. Я тоже не слишком устал. Мне пришло в голову, что я наверняка выгляжу нелепо с зубной щеткой во рту. Вообще-то я никогда не чувствовал неловкости, если кто-то наблюдал, как я чищу зубы, но она ведь не могла этого знать. Я прополоскал рот. На нее было приятно смотреть. Она стояла, прислонясь к косяку двери, в свитере, натянутом на ночную рубашку, без макияжа, с распущенными волосами и усталостью в узких глазах. Большинство женщин выглядит куда красивее без макияжа, но они, разумеется, никогда не поверят в это. Они также не подозревают о том, что красивее всего они бывают именно тогда, когда у них усталый вид. Быть может, это происходит оттого, что они слишком устали, чтобы думать о своей внешности или о том, как они выглядят со стороны. У меня всегда была слабость к усталым женщинам. Их лица обретают те черты, которые им присущи, они забывают о том, что кто-то смотрит на них, забывают, что им следует быть на высоте, и в их взглядах появляется затуманенная мягкость, точно их глаза устремлены на нечто другое, нечто находящееся внутри их или где-то далеко, в другом месте. Так же выглядела и Астрид, стоявшая в дверях, в ожидании, пока я кончу чистить зубы. Впервые мне пришло в голову, что она не просто красивая. Я предложил ей прикончить полбутылки вина, оставшейся от ужина. Мы сели в комнате, не зажигая света. Мы сидели и курили в полутьме, слабо озаряемой светом от бра из прихожей, и я вспоминаю, что подумал о том, до чего же неприятен бывает вкус красного вина после того, как почистишь зубы. Она говорила приглушенно, слегка понизив свой медленный, чуть хрипловатый голос, говорила так откровенно, точно мы были с ней давние знакомые. Заметила, что никто не знает о том, где она находится. Тогда, много лет назад, у нее возникло чувство, будто она находится вне окружающего мира, скрываясь в некоем потайном месте, и, как я понимаю, теперь ей снова понадобилось испытать точно такое же чувство. Я сказал ей, что она, если хочет, может остаться еще на несколько дней. А как отнесется к этому моя возлюбленная? Сперва меня удивила эта убежденность в том, что у меня есть возлюбленная, но затем я вспомнил о наполовину пустом пакете с гигиеническими прокладками, который Инес однажды забыла в ванной и который моя гостья, конечно, сразу же углядела. Я его не выбросил, сохранив у себя как некий ностальгический фетиш. Должно быть, она прочитала что-то на моем лице в полутьме гостиной и поняла свою оплошность, потому что не стала дожидаться от меня ответа, а продолжала говорить, глядя на меня своими усталыми, затуманенными глазами; она рассказывала о себе, время от времени ловя мой взгляд, чтобы увидеть, какое впечатление производят на меня ее слова, но вовсе не для того, чтобы апеллировать к моему сочувствию. Она просто отмечала про себя мою реакцию, как будто то, как я слушал ее историю, могло помочь ей лучше узнать меня.

Она встретилась с ним, когда ей было двадцать один год, а ему сорок четыре, этому человеку с проседью, который стоял на вечернем холоде и звал ее вернуться назад. Сперва она стала его любовницей. У нее не было никого в целом свете. Родители ее умерли, когда она была еще ребенком, и ее единственной родственницей была старая тетушка. Он был женат и имел дочь, почти ровесницу ей. Он был довольно известным кинорежиссером, но я не узнал его в тот вечер, когда он стоял перед моим такси в одной рубашке. Она же работала помощницей на монтаже одного из его фильмов. Так это и началось. Сперва поцелуи украдкой и торопливые объятия в монтажной и номерах отелей. Она говорила мне, что он покорил ее своим влекущим взглядом, своей уверенностью, своим спокойным, низким голосом. Она была очарована его зрелой сексуальностью, ей льстило то, что ее, молодую женщину, возжелал столь знаменитый человек. С ним было все по-иному, не так, как с другими мужчинами, юнцами, которых она покидала, переспав с ними какое-то время. Рассказывая мне свою историю, она говорила, что до сих пор не может понять, как она могла решиться на то, чтобы родить от него ребенка, как могла поверить, что они навсегда будут вместе. Даже в самый разгар их романа ее не покидало чувство удивления. Это она хорошо помнит. Она удивлялась и ему, и себе самой. Однажды он взял ее с собой в Стокгольм, где должен был встретиться с продюсером. Как-то днем она лежала в номере Гранд-отеля, дожидаясь его, и сама удивлялась тому, что находится здесь. Она хорошо помнит, что стены номера были увешаны картинами в позолоченных рамах, изображавшими птиц. Синички, малиновки и какие-то другие маленькие птички, доверчиво склонив набок головки, смотрели на нее, лежащую в постели. Она была, можно сказать, тронута их простодушием. Она была любовницей женатого человека. Ее это, в сущности, забавляло. В этом было что-то манящее, пугающе таинственное — лежать здесь в окружении пичужек и дожидаться его. Она оглядела в зеркале свои груди. Они были острыми и налитыми, как широкие носки деревянных голландских сабо. Но разве это могло что-либо объяснить? Она сказала, что однажды видела его на какой-то кинопремьере с женой. В сущности, она так и не смогла увидеть в этой женщине какого-либо изъяна, который объяснял бы, почему ее следует променять на другую. Похоть? Это слово заставило ее улыбнуться, и я вспомнил, что она много лет спустя вот так же улыбалась, стоя у поручней на палубе одного из небольших пароходиков, курсировавших в шхерах, и щурила глаза от слепящих бликов на воде. Когда он отправлялся на деловые встречи, она шла к морю. Когда же он возвращался, то давал волю своей похоти, седоватый, вальяжный, настоящий мужчина, и она уступала ему, не переставая удивляться самой себе. Потом она позволила ему говорить о будущем, пока его не занесло чересчур далеко и он не умолк, лежа в постели, в окружении певчих птичек, озадаченно глядя на нее и словно ожидая, что она сочтет его планы невыполнимыми. Она была и впрямь удивлена, когда он однажды появился на пороге ее дома с двумя чемоданами и сказал, что «сжег за собой все мосты». Он доказал, что действительно готов был сделать то, о чем говорил, и она снова уступила ему. Она позабыла о своем чувстве недоумения и поторопилась забеременеть, и по мере того, как мальчик подрастал, начинала верить, что их будущее — это не пустые слова. Чем старше становился сын, тем больше она в это верила, пока в тот вечер, когда я приехал в такси по ее вызову, она не обнаружила, что похоть кинорежиссера устремилась к новой миленькой и юной «тайне», с новыми видами на будущее.

Когда я проснулся, ее с Симоном уже не было. Она успела сбегать в магазин и купить мне свежего хлеба, а на столе оставила термос с горячим кофе. На тарелке меня ожидал круассан, а рядом лежали нож и сложенная салфетка, как это делается в отелях. Я вообще-то никогда не ел круассанов. Не в пример минувшему дню, квартира была полна следов, оставленных ими. На подоконнике выстроились игрушечные рыцари Симона, готовые пронзить своими пиками пространство между стопкой бумаг и телефонными справочниками. Их одежда была сложена на стуле в спальне, в шкафу между моими рубашками появилось женское платье, а на полке под зеркалом в ванной расположилась целая батарея женских бутылочек и тюбиков. Все это выглядело так, словно она вселилась ко мне в квартиру. Я продолжал проводить дни и ночи как прежде, в одиночестве и видел их только по вечерам, когда они приходили домой, а я уже должен был отправляться на работу. Мы по очереди готовили еду и вообще старались не обременять друг друга в маленькой квартирке, были предупредительны и вежливы, а когда наши взгляды встречались, мы невольно улыбались друг другу, забавляясь этим неожиданно возникшим сожительством. При этом меня удивляло, до чего легко я чувствую себя в создавшихся обстоятельствах. Даже молчание не тяготило нас, оно было почти неощутимо, даже когда мы сидели друг против друга, как два чужих человека, какими мы, собственно, и были, которые не знают, о чем друг с другом говорить. Она была первой из встреченных мною людей, в обществе которых можно молчать, не чувствуя неловкости. Меня удивляло, до какой степени естественным было ее наслаждение внутренним покоем здесь, в доме чужого ей человека, как непринужденно она умела молчать, после того как высказывала все, что хотела, не будучи ни в малой степени угнетена наступившей тишиной, хотя и в обществе другого человека. По сути дела, говорить нам с ней было не о чем, ведь у нас не было ничего общего. Она была для меня всего лишь чужой женщиной, нашедшей на какое-то время приют в моем обиталище. Вместе с тем меня постоянно отвлекали от моих невеселых мыслей детская болтовня Симона и ее кривая усмешка. Иногда я замечал, что она наблюдает за мной, когда я помогаю мальчику чинить его игрушки или читаю ему вслух книжки, которые однажды взял специально для него в библиотеке. Я сходил туда просто от нечего делать. Я делал вид, что не замечаю ее испытующего взгляда, пытаясь сконцентрировать свое внимание на веселых гуттаперчевых человечках или на рассказах о зверушках, одетых в человеческое платье. Мальчик, судя по всему, привык ко мне и вел себя так, точно мы были с ним давно знакомы. В воскресенье мы отправились в зоопарк, собственно, это она спросила, хочу ли я пойти с ними. Я не был там уже много лет, и мне, показалось, что это те же лоснящиеся тюлени и те же грязные белые медведи, которых я видел, когда был здесь в возрасте Симона. Он был очень недоволен тем, что белые медведи оказались не такими уж и белыми. Когда мы в этот пасмурный день ходили между клетками и загонами с апатичными и меланхоличными животными, мне впервые не удалось удержать облик Инес перед своим внутренним взором. Я слышал, как Астрид чем-то насмешила Симона, тот расхохотался, а я про себя подивился тому, как быстро ей удалось создать вокруг мальчика нормальную атмосферу. Как она с помощью небольших, простых средств могла заставить его забыть свой страх перед тем, что произошло, прикрепляя кнопками к стене его рисунки, или вызвать на его лице улыбку посреди плача, водрузив на голову колпак от чайника и бегая по квартире с чайным свистком. Не успев снять с головы колпак, она встретила мой взгляд и слегка покраснела. Вероятно, она все еще была в напряжении, сама не осознавая этого, и находила отдушину, отвлекая Симона своими клоунскими номерами и своей кажущейся беспечностью. Но в те минуты, когда мальчик готов был горько и неудержимо расплакаться, я видел смятение в ее глазах, которое относилось не только к безутешности сынишки, но и к ней самой. И тогда я вспоминал решимость, с какой она выбежала из ворот виллы, ведя за руку мальчика, преследуемая по пятам мужем, и села в такси, и снова слышал непреклонность в ее голосе, когда она крикнула мне, чтобы я трогал с места и ехал поскорее.