— Если гноиться начнёт, да антонов огонь приключится, умрёшь ведь. Нет сейчас докторов и больниц.

— Тогда смотри.

Олеся принесла из избы чистые тряпицы и кастрюлю с тёплой водой. Она умело отмочила водичкой заскорузлую повязку и сняла её. Осмотрев рану, заметила:

— Врун! Никакая это не колючая проволока! Видела я уже раны, даже перевязывала, когда наши отступали. Это сквозное пулевое ранение.

— Надо же! — деланно удивился Саша. — А я думал — проволока.

Девушка внимательно посмотрела в глаза Александру и промолчала. Она промыла рану водой, приложила сухой мох, как ещё наши деды в старину делали, и перевязала чистой тряпочкой.

— Где рубашка твоя?

— Сушится.

Олеся подошла к верёвке, на которой сушились штаны и рубашка. Брюки только осмотрела, а рубашку тут же сорвала с верёвки.

— Кровь на ней, и рукав рваный. Выкинуть надо!

— Нет, лучше в печке сожги, чтобы следов не осталось.

Олеся усмехнулась, но перечить не стала и ушла в избу. А вернувшись, повесила на верёвку сухую и чистую рубашку.

— Этак, пока отец вернётся, у него одежды не останется.

— Почему одежда сырая? Дождя вроде не было, — Олеся испытующе смотрела Саше в глаза.

— По ручью шёл, собак со следа сбивал, — вынужден был признаться Саша.

— Так за тобой немцы гнались?

— Именно.

— И где же они?

— Я быстрее бежал, — пошутил Саша.

— Ты чего-то не договариваешь!

— Что ты ко мне пристала как банный лист? Ты что, следователем работаешь? — Саша едва удержался, чтобы не добавить «в НКВД».

— Ладно, не хочешь — не говори. Всё равно сама всё узнаю. Вставай, снедать будем.

— О, хорошее дело! А то — ружьё сразу на меня. Да «где был, что делал»? Как сварливая жена…

— А ты женат?

— Нет, если тебе это интересно. И детей у меня пока нет.

Если молча. Саша уплетал за обе щёки суп с клёцками, потом — картофельные оладьи. Всё с пылу, с жару, вкусное. Эх, сейчас бы мясца кусочек да стопку водочки!

Подхарчившись, он почувствовал, как неудержимо потянуло в сон. И то сказать, за последние трое суток он едва ли десять часов спал, а уж пешком отмахал! Веки закрывались сами собой.

Глядя на Сашу, Олеся почувствовала к нему жалость и какое-то необъяснимое пока доверие. Заметив, что он клюёт носом, она сказала:

— Ложись, ты что-то совсем квёлый.

Саша направился к двери.

— В избе ложись, на отцовой кровати.

Она проводила его в комнатку, указала на кровать. Была кровать сделана своими руками, грубовато, но даже не скрипнула, когда он лёг. «Добротно сработана», — про себя похвалил мастера Саша. Перина пуховая, мягкая, давно не спал на такой, Сон навалился мгновенно.

Проснулся он от громкого стука в дверь.

— Да что такое, выспаться не дадут!

На стук пошла открывать дверь Олеся. Саша же лихорадочно одевался: не хватало, чтобы соседи увидели его в избе девушки раздетым.

Но это оказалась не соседка. Грубый мужской голос интересовался у Олеси, не видела ли она чужих.

— Нет, пан Василий!

— А чего ты меня в горницу не приглашаешь? Могла бы первачом угостить!

— Нет у меня первача.

— А у батьки твоего был, я знаю. И не называй меня Василием! Я нынче на службе великой Германии. Потому называй «пан полицейский».

— Хорошо, пан полицейский.

— Вот, другое дело. Пошли в избу, осмотреть велено.

— Не прибрано у меня…

— Ничего.

Олеся и полицейский вошли в избу.

Саша лихорадочно раздумывал, что делать. Сигануть в открытое окно? Заметит ведь. А если этот полицейский не один? Вот ведь попал в переплёт!

Саша замер в ожидании какой-то развязки ситуации. Дверей между комнатками не было, лишь ситцевая занавеска. И сквозь щёлочку в ней Александр видел, как по-хозяйски вошёл в избу полицай — рыжий мужчина лет сорока с белой повязкой на рукаве и надписью «ПОЛИЦАЙ» на ней. Он уселся на лавку возле стола и поставил рядом с собой снятую с плеча винтовку, советскую трёхлинейку, видимо, захваченную немцами в качестве трофея.

— Давай-ка, Олеся, налей, встреть гостя, как положено.

Олеся фыркнула, однако нагнулась к люку подпола — видимо, самогон хранился в подвале.

Полицай среагировал мгновенно: он схватил Олесю лапищами за бёдра и задрал на ней платье. Олеся взвизгнула и сделала отчаянную попытку освободиться.

Этого Саша уже стерпеть не смог. В два прыжка он оказался рядом с полицаем и заученным движением свернул ему голову. Раздался хруст шейных позвонков, детина обмяк и завалился на скамье.

Прикрыв ладошкой рот, Олеся смотрела на происходящее широко раскрытыми глазами, в которых плескался нескрываемый ужас.

— Ты что сделал? — наконец произнесла она.

— Гада прищучил!

— Как очнётся, что говорить будем? Ой, мамочки!

— Он уже не очнётся.

— Ты его… убил? — прошептала она.

— Натурально убил.

Саша потирал руку. Рана заныла от физической нагрузки.

— Это же Василий Пасюк, из Борков!

— Был Василий, стал полицай. Туда ему и дорога!

— Он до войны в тюрьме сидел, за разбой.

— Наверное, немцы освободили.

— Ой, что же теперь будет?

Было видно, что Олеся паникует и уже находится на грани истерики. Конечно, не каждый день на глазах человека убивают, хоть он этого и заслужил своей паскудной жизнью.

— Труп я ночью уберу, — спокойно сказал Саша.

— Он до ночи в избе будет? Я боюсь мёртвых, я в избу не войду!

— Живых бояться надо, чего он тебе мёртвый сделает? Ты, когда открывала, других полицаев не видела?

— Вроде нет.

— Вроде! Где твои глаза?

Саша осторожно подвинул край занавески на окне.

Деревня была пустынной — никакого движения. Хорошо, если никто не видел, как Пасюк этот к Олесе зашёл.

— Тихо, не видно никого.

— Зачем его убивать было? — спросила девушка.

— А зачем ты орала? Я же думал, что он тебя изнасиловать хочет.

— Отбилась бы, — как-то неуверенно ответила девушка.

— Теперь поздно об этом говорить.

Олеся ушла в другую комнату.

— Не могу я вместе с этим… — она не договорила.