— Это к несчастью! — громко воскликнул он с полным ртом, чтобы она могла услышать.

Наверное, она разбила стакан.

Этой ночью он снова ушел. По возвращении его ждал сюрприз. Гостиная была погружена в полутьму, ее освещал только свет лампы, горевшей в одной из спален. Этот полумрак придавал комнате странный, даже слегка угрожающий вид, и мгновенье он не видел ничего другого, только этот свет, блестевший вдалеке и почти растаявший у его ног. Потом он услышал грохот и увидел Симону, стоявшую на коленях на ковре с взлохмаченными волосами, халат распахнулся до талии.

У него перехватило дыхание: удар за ударом, она ломала его модели кораблей, скручивала мачты, вырывала проволоку, разбивала корпуса, и все это абсолютно спокойно, без ярости, не смутившись его появлением, с размеренностью метронома поднимая и опуская вертикальный разделитель для книг, который служил ей молотком.

Захлопнув дверь ногой, он кинулся на нее, схватил за плечи и резко потянул назад. Но она не выпустила из рук своего инструмента. На секунду ему показалось, что она сейчас ударит его. Но она сделала только одно движение, снова встала на колени, чтобы продолжить свое занятие.

— Ты с ума сошла? — крикнул он.

Она снова повалил ее на ковер и, когда она поднялась, вырвал разделитель у нее из рук и закинул подальше. И поскольку он продолжал удерживать ее, она сказала со спокойным упрямством:

— Оставь меня. Слышишь?

Он встал между ней и моделями и, видя, что она возвращается к прерванному делу, дал ей пощечину тыльной стороной ладони. Она покачнулась, но сохраняла спокойствие.

— Ты подонок, просто подонок!

Она бросилась к нему, стала царапаться, сумела вырваться и раздавить ногой корпус корабля.

— Черт возьми, ты уймешься? — крикнул он и снова влепил ей пощечину.

Но она наносила удар за ударом, заставив его отступить. Он увидел при свете ее лицо, безумное лицо с сумасшедшими глазами. Пока она, как фурия, билась в его руках, он вдруг почувствовал, что его грудная клетка разрывается на части, а ноги подкашиваются.

— Вот так, — кричала она, — кашляй, кашляй сильнее, чтобы мне было слышно. Ты думаешь, я все буду терпеть, ни слова не говоря? Ты думаешь, так будет продолжаться?

— Хватит, — прошептал он, продолжая отступать, пока не почувствовал спиной твердую стену.

Она колотила его кулаками, царапала ему лицо. Он сполз по стене и рухнул на ковер, не прекращая кашлять, закрыл глаза, а она наконец отстранилась. Когда несколько мгновений спустя он попытался подняться, не прекращая кашлять — грудь горела, рот был полон крови, — он увидел, что она снова занялась моделями, вооружившись разделителем для книг.

— Симона, — заикаясь, произнес он, — перестань…

Теперь она смеялась, разбивая корабли, разлетавшиеся обломками во все темные углы комнаты. И он бессильно вынужден был присутствовать при этом разрушении. Его тело сотрясалось от кашля, он безмолвно наблюдал, как она била и била, грохоча разделителем, и свет из соседней комнаты вспышками озарял ее лицо, в котором не осталось ничего человеческого.

Когда она остановилась, вокруг валялись лишь бесформенные обломки дерева и металла. Она подошла к нему, запыхавшаяся, но довольная. Ему пришлось поднять глаза, чтобы взглянуть на нее.

— Тебе лучше? — сказала она.

Он ударился головой о стену, не мог сдержать слез, струившихся из–под век, но, видя слабость побежденного, она еще острее наслаждалась победой, и он закрыл лицо руками.

Ей хватило жестокости принести ему полотенце, чтобы вытереть кровь с рубашки и одежды, помочь встать на ноги, дойти до кровати. Он чувствовал, что грудь его горит, дыхание ослабевает, он больше не чувствовал своего тела.

— Хочешь пить? — сказала она, когда он лег. — Или ты достаточно выпил со своими шлюхами?

Он покачал головой.

— Уйди, прошу тебя.

— Я буду возле тебя, — сказала она. — Ты прекрасно знаешь, я всегда буду возле тебя.

Он приподнялся на локте. Боль в груди медленно утихала, он дышал ровнее.

— Оставь меня, — сказал он. — Ты похожа на стервятника.

Чуть позже он услышал, как она в гостиной звонит по телефону.

— Доктор скоро придет, — сказала она, снова усаживаясь у его изголовья.

— Мне не нужен доктор.

— Если бы ты на себя посмотрел, то не говорил бы так.

Он кусал губы, обеспокоенно оглядел комнату. Сегодня утром он не умрет. Вообще не умрет ни сегодня, ни завтра. К нему скоро вернутся силы, и он выгонит ее из своей жизни.

— Не впускай его, — сказал он, — я не хочу его видеть.

— Послушай же. Это неразумно, дорогой мой.

Она коснулась рукой его лба.

— У тебя температура, — сказала она.

— Мне не нужен доктор.

— Ну ладно. Может быть, действительно, тебе нужен не врач.

Он покачал головой. Увидел на ее месте мать. Узлы по очереди распутываются, но захлопываются новые ловушки.

— Мне никто не нужен.

Она наклонилась над ним.

— Послушай, — сказала она, — я не могу бросить тебя в таком виде, ты прекрасно это знаешь.

Ее притворно сладкий голос раздавался где–то рядом с его ухом, пронзал мозг.

— Почему же? — сказал он. — Со мной все в порядке.

— А если ты умрешь, дорогой мой?

Он сумел улыбнуться.

— Не печалься обо мне, — сказал он.

Доктор оказался толстяком с медленной походкой и медленными жестами. Наверное, в его лысой голове был скрыт медленный ум, но лысина придает ученый вид. Ему потребовалось больше часа, чтобы понять, что ни за что на свете Поль не ляжет в больницу.

Когда врач вышел из спальни, Симона последовала за ним в гостиную. Она оставила дверь приоткрытой, Поль слышал, как они сели в соседней комнате, потом до него донесся голос жены, звучавший не тише обычного:

— Это серьезно? Я сильная, доктор, я хочу знать всю правду.

Последовала пауза.

— Нет, нет, — продолжала Симона, — он нас не слышит.

Поль непроизвольно напряг слух, но не мог унять колотившееся сердце. Она знала, что делает, когда не закрыла дверь спальни.

— Я не могу сказать, — раздался неуверенный голос толстяка. — Нужно сделать рентген, анализы…

— Он не хочет, — сказала Симона. — Но вы–то сами понимаете?

Новая пауза. Поль отбросил одеяло, бесшумно поднялся. Он подошел к двери, задерживая дыхание, осторожно ступая по ковру.

— Я хочу знать, — говорила Симона настойчивее, — есть хоть какая–то надежда?