Вторично обращаюсь к Вам с просьбой, исполнить которую Вам, я надеюсь, не будет ни неприятно, ни невозможно. Похлопочите о разрешении мне вернуться в Ленинград из административной высылки в Северном Крае, для продолжения работы по лингвистике под Вашей эгидой. Я не могу не смотреть на свое трехлетнее пребывание в Соловках и на последовавшую затем высылку в Северный Край как на недоразумение, так как я являюсь и всегда был противником контрреволюции, интервенции и всяких подпольных организаций и давно предвижу большевистскую революцию в Европе (я приговорен по ст. 58.11, предусматривающей участие в антисоветской организации).

Я, конечно, не знаю, можете ли Вы исполнить мою просьбу и, если можете, каким путем. Но думаю, что Ваше слово будет удостоено внимания. Некоторые мои однодельцы, получившие высылку из Ленинграда на 3 года, закончили свой срок и уже снова в Ленинграде. Почему бы Вам не сказать кому следует, что у Вас есть младший коллега, работа которого не лишена значения, который не может продолжать ее в условиях высылки и присутствие которого в Ленинграде не опасно? Неожиданных неприятностей кому бы то ни было мое возвращение в Ленинград не сулит. Я обязуюсь остаться аполитичным и быть осторожным. Вы имеете представление не только обо мне, но и о моей семье, и поверьте, я не сомневаюсь, что я не бросаю слова на ветер.

Я не могу продуктивно продолжать научную работу в Северном Крае, где дни коротки и нет керосина и где я не имею заработка. Тем не менее кое-какие свои рукописи я имею при себе, моя мысль работает, и я все более убеждаюсь, что регистрация и классификация твердых словосочетаний каждого языка, начиная с простейших и кончая поговорками и пословицами, открывает интересные перспективы, создает возможность всестороннего исследования возникновения, изменений и переходов из языка в язык или из языка одного социального слоя (зачеркнуто «строя». – Б.И. ) в язык другого, семантических единиц, слов и твердых словосочетаний или идиоматизмов». Затем Аничков сообщил о работе над книгами по «Идиоматике», которые он не может напечатать, привел поощрительную цитату из письма Мейе на французском языке и приглашение опубликоваться в редактируемом им журнале, но Аничков к тому времени уже был арестован. «Впрочем, я обратился к Meillet, – продолжал автор, – только потому, что от крупных представителей индоевропейской школы скорее, чем от рядовых, отличающихся косностью, я мог ждать восприимчивости к новым идеям.

Я не располагаю данными, чтобы судить о Вашей теории во всей ее широте, но мне ясно, что моя работа может быть использована Вами. Вы сами пишите в “Яфетической Теории”: “Яфетическое языкознание… успело раздвоиться на две самостоятельные дисциплины: учение о яфетических языках… и учение о взаимоотношениях различных систем языков в их статическом состоянии, об этапах в развитии человеческой речи…” Описательная Идиоматика, предпосылаемая мною Исторической Идиоматике и Семантике, дает богатый материал для выводов и обобщений, относящихся ко второму из представленных Вами отделов, сама принадлежит к этому отделу.

Моя работа доведена до стадии, когда необходимо ее коллективное продолжение. Очередная задача – создание картотек для каждого языка с разноской идиоматизмов по категориям их. Напомню Вам, что мы с Вами имели разговор о превращении моего идиоматического кабинета при Исследовательском Институте в идиоматическую секцию того же Института или Яфетического Института.

Согласитесь, что обо всем этом мне, кроме Вас, некому писать.

Позвольте мне выразить надежду встретить с Вашей стороны такое же отзывчивое отношение, которое я встретил 4 года тому назад и за которое я еще раз Вас благодарю.

С совершенным почтением

...

Мой адрес: Северный Край, Вельский район, Посад-Верховатье, Игорю Евгеньевичу Аничкову» {50} .

Конечно, это письмо глубоко несчастного и страдающего человека, но в те годы Аничков, очевидно, не считал Марра научным ничтожеством и баловнем случая. Марр тогда не смог или не захотел ему помочь. И вот спустя более тридцати лет Аничков пишет о Марре как о бездарном выскочке и мистификаторе. И все же ему повезло, но когда в 1938 году Аничков вернулся в науку, то выяснилось, что разработанное им новое направление «идиоматика» успешно развивается в основанном Марром институте. Аничков не простил Марру того, что тот нигде официально не упоминал автора идиоматики. Обиды, ревности, зависти, злопамятства и нечестности даже в подлинных ученых, искренне декларирующих исключительное поклонение разуму, рацио и истине, ничуть не меньше, чем в рядовом обывателе. Часто в ученом всего этого даже много больше, поскольку обиды и зависть стимулируют честолюбие, желание первенствовать. Но вспышки честолюбия должны выплавлять природный талант, а если его нет, то они лишь возбуждают злобу. Марр был обидчив и очень честолюбив.

Спустя много лет после смерти Марра Аничков нехотя признал за ним одну научную заслугу, да и та, намекал он, была делом счастливой случайности. На заре своей карьеры Марр в одном из Тифлисских книгохранилищ обнаружил перевод на древнегрузинском языке с древнеармянского – не дошедшее до нас в греческом подлиннике неизвестное творение одного из ранних отцов церкви Ипполита Римского (Анти-папы, начало III века н. э.) «Толкование на Песнь песней Соломона». Это было важнейшее открытие в ранней истории церкви, так как творчество Ипполита Римского заполняло лакуну между первоапостолами, их непосредственными учениками и следующим, третьем поколением. Вскоре это произведение, переведенное Марром на русский язык, было издано практически во всех европейских странах, а сам Марр получил мировую известность. Затем Императорская академия наук избрала его в свои ряды. Чтобы не думал на этот счет Аничков, но подлинная научная находка настоящего ученого – это не только счастливый случай. Она всегда предопределена его предыдущей жизнью и во многом выстраивает его дальнейшую научную судьбу. А научная судьба ученого – это всегда еще и его человеческая судьба. Наверняка в течение столетий манускрипт Ипполита Римского попадался на глаза многим, но никто, глядя на него, как бы его и не видел, так как не понимал то, что видит. А Марр это осознал, потому что всей своей предыдущей жизнью был подготовлен к такому прозрению. Видеть и понимать то, что не видит никто, кроме тебя, составляет суть науки в любой области знания. Но при этом необходимо еще доказать другим реальность своего прозрения. Такими доказательствами в области теории языкознания, истории языка и мышления Марр занимался всю свою научную жизнь.

Дело в том, что Марр был виртуозом проникновения в лабиринты контекста культуры, в контексты истории и языка. Он был особым умельцем, совмещающим в своем парадоксальном уме, казалось бы, несовместимое. Его историко-лингвистическим ассоциациям позавидовал бы любой философ, поэт и мифотворец. На протяжении всей своей карьеры он постоянно демонстрировал сверхинтуитивную мощь ума, логика которого для многих коллег была и осталась до сих пор непонятна, а потому раздражающа и неприемлема. И в жизни он был не как все: говорил, двигался, писал и мыслил в собственном лабиринтном пространстве, в котором творил по своим, в чем-то нелепым, а чаще противоречивым законам. Поэтому мало кто из серьезных лингвистов-коллег начала ХХ века всерьез принимал его теоретические построения. А в это время историческое пространство Российской империи резко сменилось пространством революции, а за ним надвинулась слепящая мгла пространства сталинизма. Часто время внутренней жизни человека опережает или отстает от пространства истории общества. И такая нестыковка ведет к трагической несовместимости человека со своим временем в своей стране. Мыслящие люди в России, особенно накануне или после крупных социальных переворотов, очень часто не совпадают, не синхронизируются с ритмом жизни собственного отечества. Мучительное чувство расщепленности толкает некоторых к аутизму, меньшинство – к фронде, а многих к попытке мимикрировать. Неслучайно вульгаризм «перекрасился» (как и сотни других новоязовских словечек и выражений) так широко бытовал в советской публичной терминологии 20-х годов. Марр стал активно «перекрашиваться» в то время, когда был уже вполне зрелым человеком и сложившимся ученым. А постреволюционный российский исторический ландшафт окрашивался во все более и более багровые оттенки.