Трунов, снимая с рук резиновые перчатки и обращаясь к Наташе, сказал:

– Интересно, как там у Моуди… Он, – Трунов кивнул на Адамова и выразительно обвел рукой операционную, – где-то он: здесь, витает и поглядывает, что мы с его телом делаем.

Битюгин поглядел на него, усмехнулся, но ничего не сказал. Рассуждение о Моуди услышал Демин и откликнулся:

– Дурь все это несусветная. Ни хрена он не видит и не чувствует. Вот когда сознание вернется, ежели, конечно, вернется, тогда…

Что «тогда», он не договорил. Адамова повезли в реанимационное отделение, туда же ушел и Демин. В операционной остались Наташа и Трунов. Наташа ему нравилась, и он при каждом удобном случае стремился показать ей свою эрудицию. Вот и сейчас он развил свою мысль:

– «Колобок» раньше этого Моуди понял, что душа человеческая может слышать и видеть, вот он и разговаривает с душой.

Трунов, помогал прибрать Наташе операционное отделение. Он был на два года старше Дягилевой и учился с ней в одном институте. Так что и в больнице работал уже два года, как любил говорить, «кое-что повидал»…

– Вы, что, серьезно?

Наташа не могла привыкнуть и все время называла Трунова на «вы», хотя тот несколько раз говорил ей, чтобы она обращалась к нему запросто. Наташа пробовала, привыкала, но нет – нет да и путалась в разговоре, то и дело переходя с вы, на – ты. Да и сам Семен Валентинович путался в местоимениях.

– Это, Наташа, вопрос мировоззренческий. Я, как ученик Битюгина…

И тут Трунов осекся, поскольку понял, как не естественно и выспренно звучат его слова в присутствии молодой девушки.

– Какая тут душа? – Мелькнула мысль, – когда тело требует любви и ласки.

За мыслью последовало действие, он протянул руки к талии Наташи. Та легонько ударила по рукам.

– Быстро же вы, Семен Валентинович, от рассуждений о душе к телу переходите.

– А разве вам, Наташа, нравятся рассуждения о душе и не нравятся рассуждения о теле, а лучше телесные действия? – сердце несколько раз гулко ударило возле горла.

– Как там у Экклезиаста: «Всему своё время», кажется?

Трунов с удивлением поглядел на девушку:

– Вы, что, Наташа, Экклезиаста читаете?

– А вы. Семен Валентинович, полагаете, что кроме журнала мод ничего не читаю?

– Что было бы естественно…

– А это противоестественно? Не смешите.

Использованные инструменты были собраны, вата и бинты брошены в баки, остальное – работа санитарок. Делать в операционной уже было нечего, к тому же время подходило к восьми часам, заканчивалось дежурство.

Трунов и Наташа направились в ординаторскую, но по дороге их то и дело отвлекали, и вопрос о том, что читает эта высокая, красивая девушка, так и остался не выясненным.

Откуда было знать Трунову, что Наташа после смерти матери зашла в храм, где её отпевали, да и стала с той поры ходить туда постоянно, чувствуя необоримую потребность. Чтение Библии, для студентки Дягилевой стало привычным делом. Наташа была верующей, и это обстоятельство определяло её отношение к Трунову.

* * *

На следующий день после операции Адамова, заведующая реанимационным отделением Котова Людмила Михайловна, заполняла журнал дежурств, когда показалось ей, что послышался звон разбитого стекла. Она вздрогнула, осмотрелась вокруг, выглянула в открытое настежь окно своего кабинета во двор.

Окно выходило в глухой заброшенный угол сквера, в который частенько забредали любители выпить. Так оно и было на этот раз: в зарослях клена сидела парочка неопрятного вида мужчин. Котова передернула плечами от отвращения и прикрыла окно.

Адамов приходит в сознание.

II

Стук в дверь. В дверь ли – не знаю, но, кажется, в дверь и поэтому:

– Входите! – Кричу я, – не заперто!

Кричу как-то странно, не разжимая губ, но отчетливо слышу свой голос. Никто не входит, а стук повторяется, на два такта: громко и на полтона ниже – тук!

Так стучит кровь в височной вене от тяжелой работы. Я отчетливо помню этот стук, когда загружал железнодорожные рефрижераторы полутушами быков, коров, свиней и диковинных животных – сарлыков. Их привозили на Бийский мясокомбинат из Монголии. Ну да, так стучала моя кровь, когда я работал грузчиком в мебельном магазине, но почему она стучит так сейчас?

Хочу крикнуть и кричу явную глупость:

– Отворите, отворите ей дверь!

Почему ей? Кому ей? Не понятно. Удивляюсь самому себе. Этой непонятности удивляюсь.

И вовсе это не дверь! И с чего это я взял, что стучатся в дверь? Я умудрился попасть в стекло, как муха в янтарь, и там, в стекле, видеть, и слышать, и даже размышлять.

«В стекло и стучат», – подумал и испугался, что оно расколется и мне будет очень и очень больно, словно когда-то уже было так.

Теперь я отчетливо вижу себя, погруженного в стеклянный саркофаг. Вижу свое распластанное тело в нем, иглы, вонзившиеся в руки. Какой-то шланг засунут мне в горло. Рядом стоит машина, и я слышу, как она чавкает: «Пуф-пуф».

Я осторожно дотронулся до стеклянного куба рукой: он был тверд, холоден, непроницаем, как и положено быть стеклу.

«Тук-тук! Тук-тук!»

И тут я вспомнил! Вспомнил огромный, невесть откуда взявшийся КАМАЗ и тысячи минут медленного, неотвратимого наезда на мою машину. Вспомнил, что тогда, именно тогда появилось это стекло, еще мягкое и пластичное, огненно-горячее, сжигающее меня и не способное сжечь. Теперь оно остыло и отвердело вокруг меня.

Он появился откуда-то сбоку и сверху над этим стеклянным кубом, в который было заключено мое тело. Словно перышко в тихую погоду, опущенное из окна высотного здания, сотканный из чего-то белого, бесформенного, но, тем не менее, угадываемого, как тело человеческое. Опустился на стеклянный куб, в котором было «запаяно» мое тело и в котором, странным образом появлялись люди, что-то делали с моим телом. Приходили и уходили.

Я узнал его: это был Ефим и не очень удивился его появлению.

– Вот мы и встретились, – сказал Ефим, и опять я не удивился тому, что сказал он не голосом, а как-то иначе, но я отчетливо его слышал. Слышал, или понимал? Не знаю.

Он постучал ладонью по стеклу куба и полувопросительно, сказал:

– Не пускает?

И опять я не удивился его словам, будто это обычное дело – вот такое стекло, отделяющее меня от собственного тела.

Я смотрел на свое тело без жалости, без сострадания и даже с раздражением, что вот оно держит меня возле себя. Я же хотел туда, где моя жена и мой ребенок, но и это желание было не самым сильным. Сильнее всего мне хотелось взлететь. Похоже, я все это говорил, но так же, как разговаривал со мной Ефим, бессловесно.