Это вызвало у меня некоторое недоверие к прошлому Мутона; но, к несчастью, недоверие как нельзя менее свойственно моему характеру; итак, я постарался привязать к себе Мутона.

С этой целью я откладывал для него кости за каждым завтраком и каждым обедом, а после еды сам относил их ему.

Мутон грыз свои кости со зверским и вместе с тем мрачным аппетитом; но все мои знаки внимания не заслужили для меня с его стороны хотя бы незначительной ласки.

По вечерам, отправляясь прогуляться по общеизвестной террасе в Сен-Жермене, я брал с собой Мутона, желая немного развеять его сплин; но, вместо того чтобы бегать и скакать подобно другим собакам, он плелся за мной, понурив голову и повесив хвост, словно собака бедняка, провожающая траурные дроги хозяина.

Однако стоило кому-нибудь заговорить со мной, как Мутон издавал глухое рычание.

— Ой, что это с вашим псом? — спрашивал мой собеседник.

— Не обращайте внимания: это он ко мне привыкает.

— Да; но, похоже, он не привыкает к другим людям.

Более опытные физиономисты прибавляли:

— Берегитесь! У этого малого нехороший взгляд.

Затем, если знание физиогномики сочеталось у них с осторожностью, они быстро удалялись, спросив:

— Как его зовут, вашего пса?

— Мутон.

— Ну ладно, прощайте, прощайте… Осторожнее с Мутоном!

Обернувшись, я говорил:

— Слышишь, Мутон, что о тебе сказали?

Но Мутон не отвечал.

Впрочем, за ту неделю, что он был моим сотрапезником, я ни разу не слышал, чтобы Мутон залаял.

Когда же вместо собеседника ко мне приближалась собака собеседника (вернее, она приближалась к Мутону с учтивым намерением по-собачьи с ним поздороваться), Мутон рычал на нее как на человека, но вслед за этим немедленно и стремительно щелкал зубами.

Если собака, против которой был направлен этот выпад, находилась в пределах досягаемости для Мутона — горе ей! Такая собака до конца своих дней оставалась хромой.

Если же ей удавалось быстрым движением, хитростью или бегством ускользнуть от страшных зубов и эти зубы хватали пустоту, челюсти Мутона смыкались со скрежетом, напоминавшим тот, что издают ожидающие пищи львы г-на Мартена.

На следующий день после моей третьей прогулки с Мутоном я получил официальное распоряжение мэра Сен-Жермена.

Он предлагал мне купить цепь и надевать ее на шею Мутону, когда я иду с ним гулять.

Я немедленно послал купить цепь, чтобы, как послушный подчиненный, исполнить муниципальное распоряжение.

Только Мишель все время забывал купить ошейник.

Вы увидите, каким образом забывчивость Мишеля, вероятно, спасла мне жизнь.

Из всего, что вы прочли в предыдущей главе, следует: характер Мутона остался для меня если не совсем неизвестным, то, по меньшей мере, темным, а та часть, которой он дал проявиться, рисовала его отнюдь не в розовом свете.

К двум часам пополудни дело обстояло так: Мутон выкапывал из земли георгин Мишеля (тот в качестве садовника пытался вырастить голубой георгин), мой сын курил в гамаке папиросу, а Маке, де Фиенн и Атала дразнили Мисуфа, приговоренного к пяти годам заключения в обезьяннике за убийство при смягчающих вину обстоятельствах.

Мы просим наших читателей простить нас за то, что отдаляем развязку, позволив ее предугадать, но думаем, что пришло время сказать несколько слов о мадемуазель Дегарсен, Потише, последнем из Ледмануаров и о каторжнике Мисуфе.

Мадемуазель Дегарсен была самка мартышки самой мелкой разновидности. Место ее рождения неизвестно; но, если положиться в этом вопросе на классификацию Кювье, она, должно быть, родилась на древнем континенте.

Она попала ко мне самым простым способом.

Я совершил небольшую поездку в Гавр — с какой целью, мне было бы очень трудно сказать, — я поехал в Гавр, возможно, лишь для того чтобы увидеть море. Оказавшись в Гавре, я ощутил потребность вернуться в Париж.

Только из Гавра никто не возвращается без того, чтобы что-нибудь не привезти.

Надо было решить, что именно я привезу из Гавра.

У меня был выбор между безделушками из слоновой кости, китайскими веерами и карибскими трофеями.

Ничто из этого меня совершенно не привлекало.

Я прогуливался по набережной подобно Гамлету,

Печальный, опустив руки и в роли и в жизни,

когда у двери торговца животными увидел зеленую мартышку и голубого попугая.

Мартышка просунула руку между прутьями своей клетки и схватила меня за полу сюртука.

Голубой ара вертел головой и влюбленно смотрел на меня желтым глазом, зрачок которого уменьшался и расширялся с самым нежным выражением.

Я очень чувствителен к проявлениям такого рода, и те из моих друзей, кто лучше других меня знает, уверяют: для чести моей семьи и для моей собственной — это счастье, что я не родился женщиной.

Итак, я остановился, взяв одной рукой лапку мартышки, а другой почесывая голову попугая, рискуя при этом повторением случая с ара полковника Бро (смотри в моих «Мемуарах»).

Но ничего похожего не произошло: мартышка тихонько подтянула мою руку поближе к своей мордочке, просунула язык между прутьями клетки и нежно облизала мне пальцы.

Попугай засунул голову себе между ног, блаженно полузакрыв глаза, и издал легкий сладострастный стон, не оставлявший сомнения в природе испытываемых им ощущений.

«Право же, — сказал я себе, — вот два очаровательных существа, и, если не опасаться, что с меня потребуют выкуп Дюгеклена, я поинтересовался бы их ценой».

— Господин Дюма, — спросил вышедший из лавки торговец, — вас устроят моя мартышка и мой попугай?

«Господин Дюма»! Эта лесть довершила действие ласки двух существ.

Надеюсь, в один прекрасный день какой-нибудь чародей сможет объяснить мне, каким образом мое лицо, менее других распространяемое посредством живописи, гравюры или литографии, известно и на краю света, так что везде, куда бы я ни приехал, первый же рассыльный спрашивает меня:

— Господин Дюма, куда отнести ваш чемодан?

Правда, отсутствие портрета или бюста возместили мои друзья Шам и Надар, широко прославившие меня; но в таком случае эти два предателя меня обманывали и вместо карикатуры на меня сделали мой портрет?

Помимо того неудобства, что я никуда не могу отправиться инкогнито, известность моего лица доставляет мне и другое: стоит любому торговцу прочитать в моих биографиях, что я имею обыкновение швыряться деньгами, и увидеть меня приближающимся к его магазину, как он принимает добродетельное решение продать г-ну Дюма свой товар в три раза дороже, чем прочим смертным, и это решение он, естественно, тотчас осуществляет.