— Александра Дюма, автора «Монте-Кристо» и «Мушкетеров»?

Я знаком выразил согласие.

— Нет, — произнес кучер.

— Как это нет?

— Я сказал — нет.

— Вы говорите, что Александр Дюма не родился в Виллер-Котре?

— Я говорю, что он там не родился.

— Ну, это уж слишком!

— Как вам угодно. Александр Дюма не из Виллер-Котре; впрочем, он негр.

Признаюсь, я был сбит с толку. Этот человек, казалось, так хорошо знал весь департамент Эна, что я боялся ошибиться. Раз он так решительно это утверждал, человек, знавший весь департамент вдоль и поперек, вполне возможно, если разобраться получше, что я негр и родился в Конго или Сенегале.

— Но, значит, вы родились там, в департаменте Эна? — спросил я у него.

— Нет, я из Нантера.

— Так вы там жили, в департаменте Эна?

— Никогда.

— Но вы в нем были хотя бы?

— Никогда, никогда в жизни.

— Каким же образом, черт возьми, вы знаете департамент Эна?

— Велика хитрость! Держите.

Он протянул мне изорванную книгу.

— Что это за книга?

— Это вся моя библиотека, сколько есть.

— Черт возьми! Похоже, вы часто в нее заглядываете.

— Вот уже двадцать лет я ничего другого не читаю.

— Но, похоже, вы часто ее читаете?

— А что, по-вашему, мне делать, когда нет работы? А времена такие тяжелые, что я половину дня провожу на стоянке.

Я открыл книгу; мне любопытно было узнать, как может называться том, способный в течение двадцати лет занимать человека.

И я прочел: «Статистика департамента Эна».

Мишель отличался от моего кучера только тем, что избрал для себя чтение если не более поучительное, то, по меньшей мере, более забавное.

— Мишель, — сказал я, — вы сами видите: надо заказать у Лорана жердочку для macrocercus ararauna и клетку у Труя для cercopithecus saboea.

— Сударь, — возразил Мишель, — ничего не возражаю против жердочки, но клетка ни к чему.

— Как это ни к чему? Несчастное животное не может оставаться в этой: это клетка для щегленка или снегиря. Через неделю оно здесь умрет в корчах.

— Пока вас не было, здесь случилось несчастье.

— Так! Что за несчастье?

— Ласка задушила фазана; вам подадут его на обед.

У меня вырвалось восклицание, которое не было ни отказом, ни согласием. Я очень люблю есть дичь, убитую мною самим, но я куда менее пылко отношусь к дичи, задушенной любым животным, если это не охотничья собака.

— Значит, клетка свободна? — спросил я.

— С утра.

— Тогда переселим в нее мартышку.

Мы поставили маленькую клетку рядом с большой, расположив открытые дверцы одну против другой. Мартышка устремилась в новое жилище, запрыгала с жердочки на жердочку, а затем вцепилась в прутья, скрипя зубами, жалобно взвизгивая и показывая мне язык.

— Сударь, — сказал мне Мишель. — Эта зверушка хочет самца.

— Вы так думаете, Мишель?

— Я в этом уверен.

— Так вы думаете, что обезьяны здесь размножаются, как и попугаи?

— В Ботаническом саду есть такие, которые там родились.

— А если нам предложить ей попугая?

— Сударь, здесь есть один маленький овернец, который время от время приходит попрошайничать вместе со своей обезьяной. На месте господина я бы купил у него обезьяну.

— Почему именно этого зверя, а не другого?

— Потому что он кроток, словно ягненок, и получил превосходное воспитание. У него есть шапочка с пером, и он снимает ее, когда ему дают орех или кусочек сахара.

— Еще что-нибудь он умеет делать?

— Он дерется на дуэли.

— Это все?

— Нет, он ищет вшей у своего хозяина.

— И вы думаете, Мишель, что этот юный аллоброг расстанется с таким полезным животным?

— Вы же понимаете, надо у него спросить.

— Что ж, Мишель, мы спросим и, если он окажется благоразумным, осчастливим сразу двоих.

— Сударь! — произнес Мишель.

— Что?

— Вот как раз и он.

— Кто?

— Овернец с обезьяной.

В самом деле, калитка, ведущая во двор, приоткрылась и в щели показалась сонная физиономия, толстая и кроткая.

Мишель, имевший, как известно, некоторые познания в овернском наречии, пригласил явившегося войти.

Мальчик не заставил себя просить. Он вошел, протягивая свой картуз.

Обезьяна, сидевшая на коробе у мальчика за спиной, сочла себя обязанной приветствовать нас вслед за своим хозяином и сняла свою трубадурскую шапочку.

Эта обезьяна была поменьше мартышки, но принадлежала к тому же семейству.

Насколько можно было разглядеть под ее причудливым нарядом, у обезьяны была совершенно прелестная мордочка с удивительно добродушным и лукавым выражением.

— Ой, как он похож на… — сказал я Мишелю, назвав при этом имя известного переводчика.

— Ну вот, — ответил Мишель, — имя уже есть.

— Да, Мишель; только мы сделаем из него анаграмму.

— Что это — анаграмма?

— Это значит, — объяснил я, — что из тех же букв мы сложим для него другое имя. Остережемся обвинения в диффамации, Мишель.

Мишель взглянул на меня.

— О сударь, вы можете называть свою обезьяну как вам угодно.

— Я могу называть свою обезьяну как хочу?

— У вас есть на это право.

— Я так не думаю, Мишель.

— У вас есть на это право.

— Ну хорошо; предположим, я буду иметь счастье сделаться владельцем этого прелестного животного, тогда мы назовем его Потишем.

— Назовем его Потишем.

— Мы еще не получили его, Мишель.

— Предоставьте мне полную свободу действий.

— Я даю вам все полномочия, друг мой.

— Какой суммой я могу располагать?

— Сорока франками.

— Оставьте меня с мальчиком, я все устрою, — сказал Мишель.

Я оставил Мишеля с мальчиком и вернулся на виллу Медичи, где не был четыре дня.

В путешествиях — как в долгих, так и в коротких — мне кажется восхитительным то, что всегда можно рассчитывать на два верных удовольствия — отъезд и возвращение.