ещё бренчала на полу, а мы уже стояли над кастрюлей и черпали из неё ложками. Я никак не могла ухватить кусок абрикоса, он прилип к каше, все время сваливался. Я полезла руками, а потом у меня эта каша осталась на щеке, а Юра её снял, очень осторожно…

И как раз вот тут пришла его мама.

Она прошла на кухню с двумя большими сумками, я сразу шарахнулась, а Юра, наоборот, меня к себе потянул. Но мама только кивнула в сторону кастрюли.

– Понравилась? Вкусная? Я ещё наварю. Сынок, помой посуду, хорошо?

– Я могу! Я могу помыть!

Юрина мама точно так же выставила вперёд ладонь. Может, это жест отказа?

– Не надо. Ты мне в другом поможешь. Времени мало, а праздник скоро! Пойдём со мной!

Она отвела меня в комнату с экраном. Села в то красивое кресло, велела взять стул и сесть рядом.

Начала объяснять, не так интересно, как Юра, про то, что с маленьким экраном можно делать. Как он греет, как охлаждает, как даёт свет. Как можно лечить эмоциями в домашних условиях. Для этого надо вот так вот сесть и смотреть пристально, и думать о хорошем до тех пор, пока оно на экране не проявится… Надо увидеть на экране своё воспоминание и…

– Как там? Наверху?

Я вдруг вспомнила, что большой Экран в горах здесь иногда называют «наверху» или «за заливом», чтобы не путаться.

– Где?

Мама Юры прервала объяснения. Я рассказала про своей первый визит – как мы шли к набережной, как Юра меня посадил в кабинку, как потом выключился свет, и Тьма начала… Но меня перебил мамин вскрик. Пронзительный, не хуже, чем у Тьмы.

– Орден милосердный и все его пророки! Ах ты ж! А ну иди сюда! Ты о чём думал, а?

Я вскочила.

Мама кричала на Юру – он пришёл на её голос.

– Ты уже таскал Дым за залив?

– Нет, но… Ну… Да!

Мама резко повернулась к Юре. Он вжал голову в плечи. И я вжала – привычно, как в театральной студии научилась. Мы придумывали, как показать страх. И каким он бывает… Когда взрыв, когда ужасная новость, когда тебя хотят ударить… Вот Юра сейчас именно этого боялся, удара… Его… били?

Или он боялся каких-то её слов? Решения?

– Ты её выдернул и сразу туда повёл?

– У неё были свежие эмоции!

– Она же ничего не соображает! Как можно! А если бы она жизнь потеряла?

– Но ведь не потеряла же! Всю жизнь невозможно с первого раза!

– Даже если не всю! Даже если год или месяц! Она же не понимает, что творит. Но ты-то понимал?

Он пожал плечами. Кажется, зря я рассказала о том, что уже была наверху, за заливом. Кажется, Юра меня туда повёл без спросу. Кажется, ему теперь сильно достанется. Кажется, мои три месяца жизни… Может, я их просто забыла, а не отдала? Не буду пока про них говорить, а то Юре ещё сильнее влетит.

Но его мама успокаивается, выдыхает, садится обратно в кресло.

– Что с тебя взять, сирота… Зайдёшь вечером к Ларию, сам всё расскажешь.

– Зайду, куда ж я денусь.

– Ну и хорошо. Посидишь с нами?

– Мне же вроде кастрюлю надо помыть…

– Потом домоешь, иди сюда, – и Юрина мама машет в сторону стола и свободных стульев.

А я икаю от удивления. «Сирота»? Но она же мама? Ему? Мне? Или здесь «сирота» вроде ругательства?

Что я ещё не знаю про этот мир?

4

Юрина мама ему не мама. И мне тоже не мама. Тут это просто обращение. Как «миссис» или «сеньора». Как матушка Медоуз с девочками в сказках про братца Кролика и братца Лиса. Они друг другу тоже не братья, кстати.

Мама Толли. Матушка Толли. Так и буду теперь называть. Всё-таки я этот язык не всегда понимаю. А спектакль про Лиса и Кролика я сейчас очень хорошо помню. Там эта была… в главной роли, Крольчиха… противная, кажется, Алёна… Ну и не важно. Я к ним больше не пойду! Мне сейчас всё равно! Я в том году была матушкой Медоуз, в купальной шапочке с рожками, типа я улитка! Но театр – это сейчас не важно.

А здесь всё важно. Даже если всё не так, как я сперва думала! Мама мне – не мама. А ещё у нас завтра праздник!

Здесь эти слова очень похожи, они вообще однокоренные: «свадьба», «праздник» и «поминки». В Захолустье есть поговорка про это. У них в рифму, а у нас звучит примерно так: какая разница, нам что свадьба, что похороны, лишь бы накормили… Это так мама Толли про Тьму сказала. И там «накормили» было сразу про еду и про эмоции, я поняла!

В общем, мама Толли боялась, что тётка Тьма испортит нам праздник. Устроит скандал, чтобы побольше эмоций забрать. Те, кто от Экрана зависимы, могут устроить драку или даже поджог, чтобы было больше впечатлений. И потом нахватаются эмоций и несутся их скорее сдавать, ловить удовольствие от слияния с Экраном. Фурсишки!

Про таких, как Тьма, есть ещё одно ругательство. Здесь это хуже нашего мата. А напрямую переводится как «людоеды». Те, кто общается с людьми, чтобы забрать их эмоции.

Вообще тут язык интересно устроен. Но, наверное, это для меня интересно, я ведь иностранка. А для тех, кто на нём всю жизнь говорит и в школе изучает правила, тут всё просто. Но когда у меня в голове слова сходятся со смыслом, я всегда так радуюсь. Будто уровень прошла! Или выиграла что-то. Надо про устройство языка у Юры спросить, он же совсем местный, всю жизнь в Захолустье. А ещё надо спросить, как это вообще получилось? Куда я деваюсь, когда живу у себя? Я здесь исчезаю? Или живу, но этого не помню?

Когда я здесь, то в нашем мире я сплю. Или лежу, глядя в одну точку, я проверяла. А что со мной происходит тут, когда я у себя?

Надо спросить у Юры… прямо сейчас, пока мы готовим дом к празднику! Как только мама Толли перестанет кричать! Уже не из-за нашей поездки к Экрану, а из-за какой-то штуки, которую Юру просили забрать, а он забыл, а сейчас за ней уже поздно!

Она кричит, и Юра снова замирает и втягивает голову. Мама Толли уходит на кухню, я тогда резко спрашиваю:

– Юра… он тебя бьёт?

Не то местоимение употребила. Не «он», а «она», глупая ошибка. От волнения, да? Здешний мир – он не только вкусный и с яркими запахами. Он разный.

Юра не смотрит на меня. Но выпрямляется и руки скрещивает на груди. И сощуривается. Поза сопротивления, защиты – подсказывает мой театральный опыт.

– Она – нет, никогда! Это же мама Толли!

– А почему ты тогда…

Не хватает слов,