Сверху, из крышки люка, пахло острым, холодным, свежим – грозой.

– Тут никого нет! Нечего стесняться! Ну же?

Старик сел по другую сторону от меня, накрыл мою голову ладонью. Ничего не сказал, просто погладил, как маленькую. И я вдруг вспомнила себя в детстве. Как я боялась пылесоса… Меня обычно в это время выводили гулять, но вот однажды не получилось.

И вот оно, это воспоминание: я болею, простуженная, сижу на кровати, горячая и несчастная, за стеной мама возит пылесосом, а со мной рядом сидит папа и гладит меня по голове, почти так же, как этот неизвестный старик. И я плачу – там, в воспоминании – от того, что температура, и от того, что ладонь не помогает… Или помогает?

На экране моя комната, с детскими малышовыми обоями – сплошь розовые облака и радуги, на стене светильник-полумесяц, я совсем мелкая, о, я эту пижаму не помнила вообще, пока мне её в воспоминаниях не показали… Какой папа худой! И какой он… Смотрит иначе, нежно… Он на меня уже давно так не смотрит. И какая я была смешная! И чего я думала, что некрасивая? Очень милый ребенок, просто надо уши волосами закрывать, и всё!

Изображение на экране сияет, подрагивает… Становится нечётким – будто между ним и мной пар, как зимой изо рта…

Мне холодно! Будто здесь сейчас и вправду зима… Экран тускнеет, воспоминание замирает. Старик убирает руку с моей макушки.

– Ну и хватит на первый раз, молодец какая, Дым… Справилась…

Это он говорит. А мама Толли шепчет неразборчиво и, кажется, опять называет дочкой.

Я закрываю глаза. Снова хочется спать. И я засыпаю – прямо там, в погребе, мгновенно.

А просыпаюсь уже в комнате наверху, в кровати. И никакой грозы нет, в окно солнце, мокрый свежий сад. Лучи брызжут во все стороны, загораются радостными искрами – в кувшине на подоконнике, в подвесках люстры, в чём-то маленьком, остром, зелёном…

Значок в виде перевернутой капли.

По кругу буквы. Не сразу понимаю. Это мне, мой – в честь первой сдачи энергии.

Я кручу значок в пальцах, потом кладу на подоконник так, чтобы поймать в него солнце, чтобы зелёные искры улетели на потолок…

На спинке кресла висит зелёное платье в белых разводах. Длинное, с кружевным воротничком. Очень торжественное.

Я не знала, что праздник – это богослужение.

В доме мамы Толли собралось человек двадцать. Женщины в длинных глухих платьях, похожих на моё, мужчины в тёмно-синих костюмах. У многих на груди слева, там, где сердце, горели зелёными искрами перевёрнутые капли – капли были разного размера и, наверное, отличались по ценности.

Откуда-то, может из погреба, вынули плетёные складные стулья. Я не видела их ни вчера, когда мы убирались, ни сегодня утром, когда помогала маме Толли исправлять последствия грозы. Нет, не «исправлять», тут другое слово должно быть, но я его не знаю… Короче, мы подмели, поправили и разгладили. И цветов из сада принесли – их много ветром поломало.

Стулья выстроили рядами в гостиной, так, чтобы все сидели лицом к экрану. Возле экрана, сбоку, поставили кресло – как учительский стол.

Мама Толли посадила меня в первом ряду, сама села рядом и велела не вертеться. Но я всё равно могла разглядеть других. Мужчин было больше, среди них оказался Юра, сзади, возле двери, в таком строгом синем костюме, будто на экзамене… Я хотела ему помахать, но мама Толли придержала меня за руку.

Я вдруг поняла, что некоторых знаю – например, вот ту рыжую женщину, которая сидит с другого боку от мамы Толли. Я сперва просто заметила, что они очень здорово контрастируют. Мама Толли вся светлая – и кожа, и волосы, и платье, а женщина – загорелая, рыжая, в зелёном платье с алыми цветами… А потом я вспомнила, что видела её раньше – у Экрана, она там была в синей форменной куртке, не человек, а сплошная должность…

– А чей это праздник? В честь чего?

Мама Толли не ответила, сделалось шумно от аплодисментов. Из кухни (неужели из погреба?) пришёл тот лысый старик с белой пушистой бородой. Ему похлопали, он сел в кресло, заговорил – без особенного пафоса. Что многое сделано, и, хотя впереди ещё много работы, нельзя обесценивать прожитое и пережитое. И давайте помянем тех, кто уже исполнил свой долг до конца.

На экране проступали изображения людей. С разной чёткостью, разного размера – вот что бывает, когда несколько человек одновременно вспоминают и переживают. Жалко, что я не знала, кто кого сейчас поминает. Хотя нет! На экране был ребёнок, светловолосый и светлокожий, с белыми кудрями и широким приплюснутым носом… Изображение мелькнуло и исчезло, а мама Толли плакала, закрыв лицо широким рукавом, а рыжая женщина гладила её по спине. Мне тоже надо, наверное, её гладить? Но я смотрела на экран.

Остальные изображения медленно исчезали, расплывались – как облака, которые уносит ветер. Потом все запели – мелодия была красивая, я слова почти не разобрала. Наверное, это церковный гимн.

Потом старик снова заговорил – про новые свежие силы, про что-то там ещё. Я почти дремала от жары и торжественности. Тут мама Толли меня толкнула локтем. И шепнула:

– Это твой праздник!

– Что?

– У тебя сегодня ночью была первая сдача.

И старик медленно поднялся из кресла, подошёл к нам, положил ладонь мне на голову. Рука у него была какая-то слишком холодная.

А я вдруг начала икать! От волнения и удивления. Ничего себе – мой праздник.

– Где капля? – спросил старик.

Я не поняла, это он меня спрашивает или маму Толли. Она зашарила по моему платью ладонью.

– Капелька где?

В комнате было тихо. Только я икала. И не могла толком объяснить, что значок-капля, наверное, остался на подоконнике. Мне же никто не сказал, что его надо было взять с собой. Мама Толли руками всплеснула. Старик охнул, и я не поняла, он сердится или посмеивается. Он стоял, нависая надо мной, я чётко видела его пиджак, весь в какой-то пыли, с едким лекарственным запахом.

– Я принесу! Я знаю где!

Это Юра, с последнего ряда. Он так быстро выскочил из комнаты, бросился наверх. Я не могла ничего сообразить. Я даже не знала, то, что сейчас случилось, – это что-то плохое, стыдное?

– Не к добру! – раздался знакомый голос.

Тётка Тьма! Ну конечно, кто же ещё-то!

Наверное, в доме была не заперта дверь. Тётка стояла на пороге, потом вошла и села на единственный свободный стул – Юрин, да! И теперь выкрикивала путаное, странное.

– Нельзя чужое брать! Нельзя обирать сирот! Нельзя против воли! Он-то всё видит, он-то знает, кто ему служит, а кто – притворяется!

Она визжала так, что хотелось уши ладонями