И пока отец моего отца предавался сим утехам, моя белая бабка тосковала по нему в далекой древней Галисии. Да, супруга этого уже далеко не молодого человека тяжко вздыхала в маленькой зеленой стране, которую покинул ее любимый. Ибо мой дед уехал неожиданно, собравшись в срочном порядке, влекомый властным зовом, не имеющим ничего общего с пламенным зовом сельвы. Его призвал древний глас, который настойчиво побуждает нас предаться той примитивной похоти, что обитает внутри всякого человеческого существа.

Тогда мой отец еще не знал, что память часто несет в себе отзвуки древнего эха, тени поступков, совершенных предками, о существовании которых ты и не подозревал; они таятся в нас, пока в какой-то момент вдруг не вырвутся наружу, внушая нам простую и непреходящую истину, согласно которой нет ничего плохого в том, что мы время от времени отвечаем на вечный зов предков.

Именно так, а не иначе начинается моя правдивая история: мой отец прибыл на Кубу для участия в революционном труде, еще не подозревая, что очень скоро он покинет сафру. Об этом мне поведал мой дед, весело хохоча и утверждая, что от рабства, в которое революция повергает своих детей, коих потом она сама же и пожирает, его сына освободил древний дух предпринимательства, свойственный нашей семье, и характерный для нас прагматизм.

— Сначала на него подействовала эта жуткая тачка, потом увиденная им повсюду бесхозяйственность, — нравоучительно заявил старик, и я не осмелился ему возразить.

Затем он продолжил:

— А знаешь ли ты, что выражение сделать сафру на Кубе означает разбогатеть, — спросил он, хитровато глядя на меня.

Разумеется, я это знал. Мне об этом говорила моя бабка, произнося слова своим напевным, теплым говорком, характерном для языка йоруба, то есть лукуми, на котором до сих пор говорят на Кубе. Ведь лукуми — это тональный язык, вроде китайского, где тон — обязательная характеристика слога; он располагает звуками, которые европейцам могут показаться достаточно сложными: например, «п», произносимый как «кп», или «ш», который произносится наподобие галисийского, а, может быть, английского, или даже скорее похож на более манерный французский звук. В языке моих предков лукуми, как и в испанском, ударение в слове обычно ставится на предпоследнем или последнем слоге. Поэтому он звучит несколько необычно. Я и теперь с удовольствием вспоминаю неспешный, нежный говорок матери моей матери. Она часто рассказывала мне о времени молотьбы, обычно противопоставляемом мертвому сезону. Для моего же отца «молоть» означало печатать пропагандистские листовки, декларации и памфлеты, а также призывы к всеобщим мирным забастовкам в тревожные годы его обучения во франкистском университете и опасной подпольной работы.

Старый козел в тот день злорадствовал как мог, надсмехаясь над несбывшимися мечтами моего отца. Как же он меня достал! Я тогда был еще очень молод. Боже, как только могло случиться, что я так беззаветно полюбил этого старого наглеца и пройдоху, способного надругаться над памятью моего отца! Ведь он прекрасно отдавал себе отчет в том, что все можно было преподнести по-другому, оставив мне об отце иную память, вовсе не историю крушения его надежд. Впрочем, в какой-то момент он все же заговорил по-другому, благоразумно сменив при этом выражение лица:

— Он пришел в отчаяние, увидев, что эти чванливые мальчишки из Гаваны учат тому, чего сами толком не знают. И совсем пал духом, наблюдая, как они губят богатства страны.

В этот момент нетрудно было понять, что он восхищается поведением моего отца. Тем временем он продолжал говорить о том, что мне и так было известно.

— Он впал в глубокую депрессию, поняв, что уже во время первых же сафр они принялись губить, возможно, сами того не понимая, экономику революции; уже тогда медленно и неотвратимо стала развиваться вся их бюрократическая, чиновничья экономическая система, — говорил мне мой дед.

Потом этот испещренный морщинами старик добавил:

— Твой отец всегда жил у моря. И при этом никогда не упускал случая поучиться у старых моряков; и он не смог спокойно смотреть на то, как в одну кучу валят марксизм-ленинизм и сбор сахарного тростника. Ведь кислое и сладкое далеко не всегда хорошо сочетаются, и он не смог вынести сочетания лени и нахальства. А также дурость тех, кто отказывался обучаться знаниям, которые могли передать им только твои черные предки. И вот тогда твой отец стал просто жить в свое удовольствие. Так он и познакомился с твоей матерью.

Именно тогда я впервые в полной мере познал значение слова «дурость», а попутно понял, по какой такой причине — именно по той, о которой поведал мне мой дед, — в сознании моего отца произошел переворот, определивший его переезд в Гавану, на Кубу, Свободную территорию Америки, как гласила официальная пропаганда.

В те времена мало кто посещал этот остров. И еще меньше было предпринимателей, которые пускали там корни. В основном это были те, кто, влекомые жаждой удовольствия, находили его в жарких влажных объятиях знойных мулаток. В их плену им и суждено было навсегда остаться, подобно кобелям в состоянии транса после соития.

С тех самых пор, с того времени, когда кубинские секретные службы сделали стойку, почуяв выгодное дельце, дети галисийцев и мулаток не дают умереть связям, навсегда приковавшим их к Острову Революции. И вполне можно предположить, что Бородатый кайман выдрессировал немало женщин, превратив их в агентов, информировавших спецслужбы обо всех, с кем им доводилось общаться, ложившихся с ними в постель и даже беременевших от тех, кто представлял особый интерес. И таким образом те, кто попадал в их сети, либо вкладывали в остров свой капитал и оказывались навсегда привязанными к нему, либо… либо случался большой скандал. Скандал с магнитофонными записями и фотографиями. Или же с заснятыми на пленку вакханалиями и денежными махинациями. Можно вспомнить немало тех, кто оказался замешанным в весьма неприглядных делишках.

Итак, мой отец был одним из первопроходцев, об этом я уже сказал; а моя мать — просто влюбленной негритянкой, и это я говорю сейчас, чтобы вы знали. Ах, как же мой дед заливался своим характерным смехом удовлетворенного всевластного мачо! Если я все правильно понимаю, он не питал абсолютно никакого уважения к женщине, которая произвела меня на свет, к этой, на его взгляд, бесправной потомственной рабыне. И он нисколько не задумывался над тем, каким в свое время было положение галисийцев на Кубе.

Я слушал, как он смеется, и вспоминал мудрую неторопливую речь моей бабки, рассказывавшей мне о Галисии и ее людях. Она рассказывала это мне, наполовину галисийцу, и она знала о том, что я галисиец. Не знаю уж откуда, но знала. Возможно, благодаря унаследованной от предков мудрости. Я и вправду ощущаю себя галисийцем. Много поездившим по свету и много повидавшим на своем веку галисийцем, не раз подвергавшимся опасности и всегда помнившим о том, что по другой стороне твоей дороги все время бежит волк, ты его не видишь, но ощущаешь, и от его присутствия, как будто далекого, но одновременно и близкого, волосы на затылке встают дыбом.

Вначале прибыли каталонцы, сказала мне бабка. Они высадились в Пуэрто-Принсипе во время давней сафры 1841 года. Высадились и за одну неделю перелопатили несколько десятков гектаров земли. После чего продемонстрировали горячее желание сеять и собирать урожай. И никто их к этому не принуждал, никто не подстегивал; они сами распределяли между собой работу, сами назначали бригадиров и трудились не покладая рук, в отличие от негров, которых никаким кнутом нельзя уже было ни запугать, ни заставить работать. Да, ни один удар кнута, рассекавший прозрачный дневной воздух, не мог напугать или сдвинуть с места негров, а вот каталонцы боролись за право сделать ту или иную работу, стараясь не замечать печального хода времен.