Ничего проще «Собора» нельзя было придумать – люди, Нотр-Дам и смерть на крыше; но было в этой картине что-то ледяное, словно колодец, в который смотришь – и не видишь дна. В «Соборе» будто бы жил Дьявол.

– Хаим!

– Да, Эльза.

– Я боюсь, Хаим… Ты ведь не дашь меня в обиду? Мне так страшно!

– Чего ты боишься?

– Что он придет, Хаим. Боюсь, что он придет и заберет меня. Боюсь… Выпусти меня, Хаим! Я хочу гулять с тобой, хочу увидеть солнце…

– Эльза, ты знаешь, что нельзя. Он может узнать про тебя.

– Но ты ведь всегда будешь меня любить? Всегда, Хаим?

– Тебя никто не заберет. Ты всегда будешь со мной.

– Мне тяжело, Хаим. Мне кажется, что я умираю в этой духоте. Мне нечем дышать, я задыхаюсь…

– Спи, Эльза. Уже поздно. Я люблю тебя. Спи.

Проснувшись, Хаим понял, что сегодня он умрет. Иначе и быть не могло. За окном светило ослепительное солнце, чирикали воробьи – а погожие дни никогда не сулили ему ничего доброго. Когда все шло хорошо, обязательно случался дождь или, например, град. Когда же у Хаима Веркюлена с утра не задавался день – будь тому причиной потерявшийся тюбик краски или навязчивые мысли, – тогда ветер и солнце, мешаясь друг с другом, словно на палитре, дарили художнику идеи для картин. Природа следит за равновесием – смерть приходит только в хорошую погоду. Хаим знал это твердо. Поэтому в зимние месяцы он всегда смелел.

Только зимой у жителей Парижа появлялась возможность увидеть знаменитого Хаима Веркюлена за пределами его особняка. Например, за чашкой кофе рядом с университетским городком или в опере Гарнье, где-нибудь среди бельэтажных лож. Впрочем, ходил он только на «Жизель» и исчезал всегда перед концом второго акта. Декабрь он еще пережидал в особняке, потому что не любил предпраздничную канитель с ее поспешностью и грохотанием; к тому же в декабре ему лучше всего писалось. Штилевой январь больше располагал к размеренным прогулкам. Когда уставшие от праздников парижане разбредались по офисам, а на улицах властвовала метель, Хаим любил закутываться в пуховую куртку, закрываться капюшоном и гулять, вложив руки в карманы и оставаясь неузнанным.

Но сейчас был не январь. Хаим знал это твердо. Сейчас была весна. Солнечный день бил изо всех щелей, ничего в кои-то веки не болело – даже спина, так и не прошедшая за двадцать лет, вдруг отпустила. Хаим не чувствовал тяжести в ногах; помнил, что вчера ему доставили из Кельна редкую монографию об Эрике Сати и что он сможет ее сегодня прочитать; не боялся, что за день ничего не сможет написать, – вторую неделю его не отпускала мысль о клаустрофобической картине, пространство которой окружают высокие стены какого-то бледно-зеленого оттенка; центр картины занимает лежащая на полу фигура, в складках которой можно угадать мужчину; цвет его кожи – человеческий и близкий – понемногу превращается в то же бесформенное месиво, из которого состоят стены ее темницы.

Лишь только проснувшись, Хаим уже знал: сегодня за ним, спустя тридцать семь лет после предыдущей встречи, придет Дьявол. Поэтому Хаим весь день не выходил из дома.

Было без двух минут одиннадцать, когда Дьявол, одетый в черное пальто, постучал в дверь веркюленовского особняка. Не было ни одного случая во всей его по человеческим меркам неприлично длинной жизни, когда ему не открывали двери, и все же Дьявол, будучи существом старинного воспитания и голубых кровей, никогда не забывал об этикете и манерах. Однако на этот раз к двери никто не подошел. Стояла ночь, на улице каркали вороны, а где-то вдалеке слышался свист ветра. Дьявол нахмурился, покосился на часы, выглядывавшие из-за нагрудного кармана, и снова постучал. В особняке все было тихо. Нигде не горел свет. Но Дьявол знал совершенно точно, что Хаим дома. Его наивная игра в прятки так расстроила Дьявола, в сущности очень чувствительного ко всяким мелочам, что он сел на лестницу, ведущую к главному входу, и оглушительно чихнул. После этого двери мгновенно распахнулись, весь особняк залился светом, а в проходе возник бледный от испуга маленький старичок в домашнем голубом халате – художник Хаим Веркюлен. Дьявол встал с лестницы, отряхнулся и, улыбнувшись, подал ему руку.

– Нехорошо, Веркюлен. С твоего позволения, черт-те что!

– Прости, Господи…

Поднявшись на третий этаж в мастерскую, Хаим робко предложил Дьяволу сесть.

– Веркюлен, это блестящая идея. Есть, правда, одна закавыка – стул один. Будь и нас один, закавыки бы никакой не было, но нас-то двое.

– Да, да, стул, конечно. Сейчас, я туда-обратно…

Кивая и бормоча себе под нос, Хаим исчез в дверном проеме. Дьявол осмотрелся. Стоял густой и резкий запах масляной краски; бывшая когда-то светло-голубой, сейчас мастерская посерела, на стенах висели картины, болезненно желтыми, красными, зелеными цветами делавшие комнату похожей на картину экспрессиониста. Пол был усеян скомканными эскизами и пустыми тюбиками из-под краски, а из зашторенного окна внутрь проникал только тусклый охровый свет уличных ламп. В центре мастерской был установлен старый мольберт с холстом, покрытым тряпкой. За ней виднелось женское лицо.

Хаим, кряхтя, приволок деревянный стул, поставил его у входа и повторно предложил Дьяволу сесть. Тот любезно согласился.

– Тебе стоило бы иногда прибираться. А то ведь дорвутся же сюда когда-нибудь после твоей смерти любители искусства, захотят сделать дом-музей. А тут открывается, что автор «Собора» работал в свинарнике. Шок! Историческая правда взяла вверх над художественным изыском! И все – из легенды изобразительных искусств покатишься на передовицы желтой прессы… М-да.

Хаим покосился на мольберт в центре мастерской.

– Садись, пожалуйста, – тихо сказал Дьявол. – Время не ждет.

Руки Хаима тряслись, когда он пытался нащупать ими спинку стула. Не отрывая глаз от Дьявола, он сел.

– Что ж, не знаю насчет картин, но дом внушительный.

Помотав головой, Хаим прошептал:

– Еще рано! Слишком рано! Я не готов, я еще не все доделал… Это нечестно!

– Нечестно? – перебил его Дьявол. – А как тогда, с твоего позволения, честно? Вот уж действительно, выдумали… Под суд Божий тебя отдать, что ли? Нет уж, избавь, мы, если помнишь, ударили по рукам.

– Но у меня еще столько дел! Портрет надо доделать семейный… Я ведь не ждал!..

– Веркюлен, прекрати лгать Князю тьмы, это моветон! Какое, к чертовой матери, «не ждал»?

Хаим нервно постукивал ногой. Дьявол поморщился:

– Прекрати, будь добр. Действует на нервы, – он пригладил угольно-черные волосы. – У нас еще есть немного времени. Расскажи, как у тебя дела?

– Я ведь не готов… Рано ведь еще!

– Ну брось. Я этого не люблю… Слезы – это по Божьей части, я к этим делам, как ты понимаешь, привыкший. Ты лучше знаешь что расскажи…

Мимо проехала пожарная машина – на несколько секунд мастерская Хаима окрасилась в лазурный цвет. Лицо Дьявола озарилось мертвым блеском. Высокие скулы нависали над щеками, острый нос напоминал клюв, а глаза блестели так, как в воде иногда блестят жемчужины в ракушках, – блестели, как две мышеловки.