Снаружи на двери красуется сердцевидная наклейка. «Tulip Мооn», написано на ней. Обе буквы «О» представляют собой две пары губ, как на Бонне, этом старом автомобильном стикере. И что же это за Мун? Сестра мультяшной Сейлормун из сериала «Луна в матроске»? На наклейке? Или же это имеет отношение к наркоманам? К цветам? К малолеткам девочкам, которых как раз сейчас где-то трахают? «Tulip Мооn» — тюльпановая луна? Сойдет за название бульварной газетенки? Иногда я счастлив найти по дороге домой что-нибудь подобное. Что-нибудь, выходящее за рамки тоскливого однообразия.

Старик смотрит на меня, и даже турки прекращают свою болтовню. Чего этот тип стоит и заглядывает в заведение? Слишком опрятен для наркомана. Что, естественно, вызывает недоверие — мужчина, коротко стриженный, один, и явно не собирается ничего покупать. Вот что мне нравится в этих турках: если у тебя нет мобильника, если ты не выклянчиваешь пару марок, не таскаешь с собой поношенный рюкзак и не держишь на коротком поводке ободранную псину — так вот, если ты просто стоишь и смотришь, они тут же принимают тебя за психа. Только шлюхам все до фени, и они, спотыкаясь, подваливают ко мне, дабы выяснить, стоит у меня еще или нет.

Иногда мне противно идти домой. Мне нужен мой собственный тоннель: залез в капсулу из бронированного стекла на резиновых противоударниках, набрал код пункта назначения на светящихся клавишах, и вперед, — по каналам, через лаву, прямо домой. А в комнате стоит невидимая кабина. Из нее я и выхожу.

Но нет, я захожу через дверь, как всегда. И теперь сижу над чашкой кофе. С дымящейся сигаретой. Такой у меня ритуал для опустошения мыслей. Сидеть над паром от чашки, в сигаретном дыму. Сейчас мне хочется очистить голову, потому что иногда, если башка пустая, мне удается различить слабый звук потока мыслей. Мозг спереди такой пустой, что я улавливаю те мысли, что притаились сзади. У них очень приятный звук, как у потоков информации. Как мягкое урчание модема, когда он переключается на более высокую скорость.

Это как с едва заметными звездами, которые я вижу лишь боковым зрением. Они исчезают, стоит мне попытаться их найти и смотреть в то место, где они только что были. Небо заполнено ими, но светят они лишь, если я на них не сосредоточусь. Так же и со слабым потоком мыслей. Вот опять они исчезли, испарились, и вновь заработала передняя часть мозга, со своим трижды проклятым хаосом. Спокойно, говорю я. Спокойно! И снова закуриваю. Но они не возвращаются. Так напрягаясь, думать ни о чем не удастся. Ну же! Иди ко мне, тихий шепот моих мыслей.

Это срабатывает, если я устал или хорошенько пробомбардирован клубной музыкой. Любой, которая пару часов хорошенько била мне по ушам. Тогда это начинается в самых неожиданных местах. Та ясность. Передняя часть мозга отключается, и во мне — тишина. Тогда я слышу этот тихий шорох жизни. Вроде эха в деревянном ящике. Будто звук отпечатался во мне, и теперь он у меня в крови, бегущей по венам как бесконечная пленка. Не думать. Ненадолго убавить резкость. Внимать ультраскорости. Какая это музыка! И превратить мозг в абсолютно расслабленное вещество.

Мореплаватели, бродяги, кочевники — иногда мне кажется, они это умеют, и тогда я начинаю представлять себе настоящий шум в голове. Плавать в насыщенном саундтреке. Какое тонкое наслаждение — жизнь без настойчивых, громких повседневных мыслей. У мыслей должен быть звук. Почему музыка все больше напоминает пустой шум? К чему постоянный брейк? Почему не бормочущий лепет? Кому нужны слова? Вся наша нелегкая жизнь полна этих слов, всегда одних и тех же. Выключить. Выбросить слова. Слушайте звуки за словами. Там совсем другой язык, и говорит на нем Хай-Хэт, говорят Атари, Муг и Роланд. Электроприборы — вот что умеет на нем говорить. Все, что призвано издавать шум, разговаривает на звуке. Я слушал их всю ночь. Слушал винил, слушал пальцы на нем, слушал звук, издаваемый им при контакте с пальцами, и звуки, издаваемые облапанным мною винилом. Во мне живет эхо тех звуков. Настоящая жемчужина в раковине головного мозга. Моно. Посреди черепушки. Лучше, чем ничего. Я скучаю по своему автобану.

Вот так, опять тишина. Микро спит, и ему снится звук, продолжающийся в моей голове, и мысль о том, что как он мирно лежит в своей комнате — с грязными тарелками у кровати и пустыми банками из-под колы, которые его матери убирать запрещено, — меня успокаивает. Что он не барахтается на своей грязной простыне с той девушкой и не бормочет ей на ухо красивые слова. Девушка тоже у себя дома в кровати, тихо дышит в свою подушку. Только моя кровать пуста, потому что сейчас черный час, и я бодрствую. Сейчас три или четыре утра.

Тихая у меня квартирка. Его противоположность — голубой час, тишина предвечерия перед сумерками, а черный час — в промежутке между концом ночи и еще не наступившим утром. Голубой и черный часы параллельны друг другу, скейтборд, взмывающий вверх и разворачивающийся за мгновение до неподвижности. Он возвращается на другую сторону, вновь взмывает и почти останавливается, перед тем как снова перевернуться. А в промежутке — раскачивание, скорость, ритм, пульс, жизнь, день и ночь.

А в черный и голубой часы нечто прекращается, как «Фидбэк» у Нила Янга, который звучит все протяжнее и протяжнее и незаметно слабеет, до тех пор, пока не затихает окончательно и его не сменяет другая вещь. Голубой — час мечтателей. Лежишь один или с кем-то в постели или смотришь на небо и ни о чем не думаешь. Черный час пуст. Точно паришь в космосе, в великом Ничто, и, тихо вибрируя, к тебе приближается космический корабль.

Я вслушиваюсь в этот черный час. Мирская суета исчезла. Круто! Полный покой. Возможно, именно так чувствуют себя юные астронавты, когда третья ступень ракеты-носителя отделяется от капсулы. В тот момент, когда вдруг исчезает притяжение. Сначала удивляется туловище, затем мозг. Верха и низа больше не существует, эти понятия исчезли. Автомобили больше не проезжают — вот с чего начинается. Всю ночь они проносятся по большой трассе, и вдруг — их звуков уже нет, и я слышу нечто совсем иное.

Как-то на меня большое впечатление произвела одна мысль Станислава Лема: мгновение, то есть то, что мы называем настоящим, длится две секунды. Выходит, мертвая петля. Две секунды. Как вспышка или скользящий контакт. Жирное прикосновение. Чавканье покрышки об асфальт. На деле они накладываются друг на друга, сливаются в жирный, чавкающий контакт. Именно его я слышу сейчас, в черный час, после того, как затухает эхо музыки.

Игла встает на пластинку, и та скрежещет. Подожди, сейчас начнется: и вот на секунду из колонок вырывается призрачное эхо первой бороздки.

Каждый когда-нибудь должен усесться поудобнее, держа палец на секундомере своих часов. Как когда-то в школе, кто сумеет зафиксировать самый короткий промежуток времени, вплоть до сотых долей секунды. Только в этот раз каждый сам говорит себе «СЕЙЧАС», а затем должен внимательно вслушаться, как долго оно продлится. А потом появляется четкое ощущение: «ПОТОМ». Ощущение того, что СЕЙЧАС уже закончилось.

Но до этого момента проходит время, короткий промежуток настоящего, уплывающего прочь мгновение спустя. Напоминает мне затемнение экрана, некогда принятое в американских фильмах, если в кадре происходило нечто любопытное или страшное. На секунду экран становился черным, будто ты закрыл глаза. А потом фильм продолжается с того же места.