Фреон, охлаждающая жидкость, струится в мою комнату. Прохлада без проблеска света, черный нулевой час. Звуковая дорожка перед первой нотой. Всюду затянувшееся, черное спокойствие винила. Я лежу пластом, а деревянные половицы еще и скрипят, трещат себе, как замедленная секундная стрелка. Щелк. Потом опять длинная пауза. Я жду следующего щелчка, пока почти о нем не забываю. Деревянные половицы, думаю я. Им снится ветер, гуляющий среди ветвей.

Я выключил лампы. Слишком уж они громкие. Свет слишком уж громкий. Шум фотонов. За ним ничего не слышно. Остается только молочный свет, мерцающая темнота, потому что на самом-то деле даже темнота не бывает абсолютно тихой. Так мне кажется. Звуки и свет идут рука об руку. Или же сами звуки светятся, равно как и свет издает звуки. Я просто лежу без движения. Мне уже скучно, но я не двигаюсь и лежу, лежу.

Я думаю о том, чем мог бы сейчас заняться, но лежу. Я мог бы посмотреть позднюю трансляцию «На последнем дыхании», поставить кассету, поискать остатки какой-нибудь наркоты, хотя ничего и не осталось, потому что у меня нет на нее денег. Или лучше поискать деньги, потому что у меня кончились сигареты, но при этом я начинаю читать книги, в которых, возможно, спрятаны какие-нибудь деньги. Была у меня раньше привычка закладывать деньги между страницами. И хотя я давно уже этого не делаю, но книжки все равно перелистываю, ведь где-то там еще может лежать купюра. Старая.

А заодно я нахожу и совершенно другие вещи. Лаура вечно совала мне в карманы маленькие записки вроде: «Мой маленький матрос, я люблю тебя». Или вот: «Не сердись на меня, уж сегодня мы оторвемся и будем оба хорошо себя вести, о’кей?» А я на нее и не сердился вовсе. А теперь вот нахожу я эти бумажки и задумываюсь, почему я, собственно, их сохранил? Мне нравятся эти записочки, и теперь, у меня не осталось никого, кто совал бы мне в карманы записки. Эти маленькие, сложенные пополам листочки на время возвращают во мне ощущение влюбленности, и я размышляю, чем уж она была так плоха, эта Лаура. Довольно глупые мысли, особенно когда ты в доме один. Вот если встречу ее, тогда снова пойму чем. Тогда опять вернется то чувство. Чувство пустоты.

Итак, я снова думаю о Лауре. Ее записочки валяются повсюду, погребенные под завалами, и однажды я каждую из них отыщу. Хотел бы я знать, о чем тогда подумаю. Тут мне приходит в голову, что, наверное, существуют две Лауры. Их всегда было две. Одна, о которой я думаю, и вторая, которая существует в реальности. И которая сильно отличается от первой. Я с удовольствием думаю о той Лауре, о которой я думаю. А когда Лаура здесь, я не думаю ни о чем. Иногда я даже думал: как жаль, что Лаура здесь, а не то я мог бы подумать о Лауре, что было гораздо приятнее.

Я думаю о той девушке, которая мне так понравилась. Которая мне действительно понравилась. Не просто из каприза или потому, что с большим удовольствием лежал бы сейчас в постели с девушкой, а не тупо таращился в потолок. Вот о чем я размышляю, но продолжаю лежать, глядя в темноту, в которой медленно растворяюсь. А еще я размышляю о сферическом пространстве, о котором говорят буддисты: понятие «Я» исчезает и остается лишь свободная энергия. Я могу его себе представить, только надо полежать подольше. Так долго, так невыносимо долго, чтобы перескочить тот момент, когда я подумаю, что либо схожу с ума, либо давно уснул. Но так долго я лежать не могу: в конце концов у меня ведь и планы кое-какие есть. Например, встреча в час дня у часов Всемирного времени. А до тех пор — думать о той девушке и одновременно о Лауре, голой. Я тоже голый, и мы лежим в постели.

Я встаю и выглядываю в окно. Даже и не заметил, что на улице прошел дождь. Кое-где вода еще струится с крыши и гулко ударяется о землю в темноте. Наш двор по звуку напоминает пещеру. Кто-то стонет, наверное, занимается любовью или гимнастикой. Четыре раза он кряхтит, и эхо бьется о стены. Тихо гудит синтезатор — «ЭЛО» — «Электрический Легкий Оркестр». Удивительно, что кто-то это еще слушает. Кажется, будто звук появился издали, словно он и правда эхо восьмидесятых. Щелкнула зажигалка — уже совсем близко. Бормотание и крик птицы. Такова любая тишина: всегда чуть больше, чем ничего. Здесь тебе звук, и там тебе звук, а пустота все разрастается. Я уже вижу, как светлеет небо. Утро, как промокашка, впитывает в себя ночь. Напротив сидит парочка в оранжевом свете торшера. Не говоря ни слова, они просто держат свои бокалы.

Позднее, с распухшей, одурелой от снов головой я выползаю из мягкой кроватки. Хотел бы я иметь такой материал, которого касаешься, как нагретого постельного белья. Гладкий и мягкий, словно отпечаток воска, но податливее, точно кожа. Нужно просто не стирать его подольше, и от этого постельное белье только лучше становится. Но ведь это лишь отпечаток моей спящей кожи, дышавшей в белье всю ночь. А я уже принюхиваюсь к нему, к своему одеялу, я — к согретому собственным телом одеялу. Черт, думаю я, плохо дело. Пора бы уже положить что-нибудь подле себя. Желательно ту девушку. Интересно, какая у нее кожа? Прохладная и мягкая? Или скорее горячая и шероховатая? Возможно, она пахнет цветами? Или нагретым деревом корабельной палубы? О подобных вещах мне сейчас и думать нельзя. Итак, завтрак для героя. Немедленно. Крепкая, ароматная сигарета. Чашка кофе. С горячим молоком, сахаром, два куска, и я уже мчусь по комнате. Если сейчас не найду сигареты… Это испоганит мне весь день. Тогда придется ковылять вниз, в табачную лавку, а там уже сидят себе реалисты, поднявшиеся в четыре часа утра, и буравят взглядами, которые должны извести тебя до их убогого представления о реальности.

* * *

Не сейчас. Сейчас мне это совсем не нужно. Пустая, пачка пустая. Вот, одну нашел и разминаю ее между пальцами. Хорошая девочка. Все окна настежь. Город опять гудит, как стая жуков. «Р-р-рн, р-р-рн», — рычат автомобили. «Цок, цок», — отвечают пешеходы. Придурки недоразвитые.

С памятью плоховато. У кого я украл эту прекрасную мысль? То, что люди ходят и ходят, машины ездят и ездят, снова и снова, и равное число во всех направлениях, чтобы вся система не вышла из равновесия и не опрокинулась, плоскость, земной диск. Бредятина. Конечно, все это не так. В какие-то моменты больше машин едет влево, в какие-то, наоборот, вправо. Вот какими соблазнительными бывают мысли, пускай даже и ложные. А какие еще? Пойду на кухню.

Засыпать в кофеварку черный порошок. Подогреть молоко на плите. «Кхе-кхе», — говорит газовая плита. «Чик-чик», — отвечает моя зажигалка. Я подношу маленькую бумажную палочку к взметнувшемуся пламени… И вот оно уже прожирает себе дорогу сквозь табак — тлеющий хруст. Приглушенно, как стадо оленей в подлеске, подо мной потрескивают и похрустывают половицы, а во рту у меня гуляет дым. Что сейчас произойдет я не знаю. Кто-то мне однажды рассказывал, что, когда закуриваешь, первая затяжка не пускает кровь в мозг.

А мне и дела нет. Она ведь младшая сестра героина — сигарета. Геринетта. Роинка. Чувствую себя тупым, как деревяшка. Прекрасное ощущение. Выпитый кофе начинает обратное восхождение, вверх по прямой. Младший брат кокаина. Мимолетная утренняя забава. Просто чудесно! Если я сейчас резко встану на ноги, то едва не грохнусь в обморок, все побелеет, на меня накатится море шипучей пены! Первая сигарета после сна. Она словно матка в улье. Она гудит и гудит у меня в голове, и от этого мне становится совсем тепло. Я думаю о лаве, о светящемся меде, и вот я уже на пути обратно, в постель, чтобы погрузиться в недолгую, обволакивающую полудрему. И вдруг звонок. Я вижу свою кровать, мягкую прохладу, с которой еще вспоминает моя постель обо мне. А у кровати — грязные тарелки. И две бутылки пива. И когда это я их выпил?