— Довольно! — злобно прорычал Святополк. — Прекратите! Никто здесь тебя, мать, ничем не обидел! Ты дело молви! Почто приехала в такую даль? Стряслось что? С Ярополком, с племяшами моими?

— Племяши твои, слава Христу, здоровы! — отмолвила Гертруда. — А брат твой…— Она горестно вздохнула. — Державные дела забросил, на одних бояр полагается. Ловы да меды у него на уме, ничего более. Твёрдости никоей нету! А рядом — Ростиславичи, угры! Да и стрый твой, Всеволод, неведомо, как себя поведёт! Брат же твой Пётр-Ярополк меды пивает с прихлебателями едва не кажен день! И дружки еговые — пьянь одна!

Лута неожиданно громко расхохоталась. Гертруда, стиснув в руке посох, едва удержалась от новой вспышки гнева. Желваки заходили у неё по скулам. С ненавистью уставилась княгиня-мать на роскошный наряд снохи. Поверх нижнего долгого, до пят, платья дорогого сукна с золотой оторочкой на дочери Спитигнева была надета свитка бордового бархата с широкими рукавами. Голову княгини покрывал убрус[84], длинный конец которого опускался на плечо. На шее у неё сверкало монисто, в ушах золотились крупные серьги с камнями-яхонтами, на руках красовались браслеты с густыми вкраплениями розоватого новгородского жемчуга.

Сноха вызывающе ярко одевалась, тогда как Святополк сидел напротив Гертруды в невзрачном старом кафтане с заплатами на локтях.

«Скупой и жадный еси, — подумала с презрением о сыне Гертруда. — Верно, и Луту б, кабы возмог, обрядил в домотканину, да токмо жёнка сия языкастая, себе на уме, своё у неё богатство, своё имение есть. Славянские жёны не убогие, не забитые».

Глотнув воды из поданной слугой чаши, она продолжила:

— Надоела гульба еговая! Терпела, ждала, чаяла, изменится что, да вот не выдержала. К тебе, Святополче, стопы направила. Мыслила, у тя поживу, успокоюсь. Да токмо, гляжу, не ужиться мне с тобою, а особо с супругой твоею. Не любите, не уважаете мать!

— Нечего тебе стенать! — грубовато ответил ей Святополк. — Приехала, что ж, живи. Никто тебя из дома моего не выгонит! Но большего не требуй! Под дудку твою скакать не стану! Давно говорил и сейчас скажу: отринь своё латинство! Стань православной! Как я, твой сын! Как моя княгиня Лута, как князь Всеволод, как те же Ростиславичи! На Руси не приемлют латинскую веру, не признают власть римского папы. Мы — другие! Здесь тебе — не Польша, не Германия!

— Ты говоришь, яко схизматик[85] и еретик! — закричала Гертруда. — Это ваши князья приняли святой крест от ромеев и сами чуть ли не ромеями стали с ихней подлостью и лицемерием! А что Ромея?! Почти всех земель лишили её турки!

— Но вера у них истинная, древняя, к старому христианству восходит, без всяких там додумываний и переделок латинских. Вот потому у нас на Руси и приняли её, — спокойно возразил ей сын.

Гертруда устало махнула рукой, не желая более спорить.

— Шла б, отдохнула с дороги, — посоветовал ей Святополк. — Вечером, после побаим с тобою. Вдвоём, с глазу на глаз.

Дворский боярин провёл Гертруду в просторный покой с окнами на Городищенское озеро. Как только легла уставшая княгиня-мать на пуховую перину, так сразу и заснула.

…Вечером, как и предполагалось, состоялся у неё со Святополком обстоятельный разговор.

— Думаешь, мне здесь хорошо, в глуши сей, далече от Киева, от Волыни, от больших дел? — жаловался Святополк. — Да тут я и князь — не князь, а словно наёмник какой, призванный чужое добро сторожить. Торговать могу только через новгородцев, суд вершить — только вместе с людьми от веча. Без веча ни войны не могу начать, ни мира сотворить. Земельные угодья не могу купить ни для себя, ни для жены. Посадника в пригороды — Русу, Плесков, сюда, в Изборск, тоже не могу назначить. Вече его ставит. В любой другой волости князь — господин, а здесь господин — Новгород, его бояре, купцы, вятшие[86] люди! Что, думаешь, живу я здесь, в Изборске, целую зиму? И супругу сюда привёз, и часть дружины, и челядь. Оно, конечно, стенами вон каменными град обнёс. Дело нужное. Но там, в Новом городе, на Ярославовом дворище, сидеть — яко в котле кипящем. Вечные споры, вечные встани, шум, крики. То не так, другое не этак! И каждый голодранец на вече голос свой имеет! И мне, князю, указывает, как быть! Экий позор! И приходится терпеть, стоять там на степени[87] посреди площади Торговой и слушать.

— Дружина у тебя на что? Разогнал бы смутьянов, скрутил их в бараний рог! Кого — на плаху, кого — в поруб! — возмутилась Гертруда.

— Если бы так просто всё было! Плаха, верёвка, поруб! — Святополк вздохнул. — Тогда точно останется только бежать отсюда и вовсе без волости сидеть, как твои Ростиславичи. Вот и вынужден я покуда терпеть. Верю, дождусь часа. Тогда или какой добрый стол получу на Руси, или вечевиков этих прижму. Хотя непросто это, ох непросто!

Гертруда смолчала, недовольно передёрнув плечами.

— А богатства у Новгорода меж тем не меряно, — продолжал Святополк. — Мёд, воск, пенька, ворвань[88], серебро закамское, сукна ипрские[89] и лунские, мечи франкские, щиты, меха разноличные. И жалко, до боли, до жути, что проходит всё это мимо меня, как мука сквозь сито. Перепадает только по ряду положенное на прокорм. И где она, власть истинная?

— Где власть?! — Княгиня-мать взвилась. — Бороться за неё надобно! Толкую о том и тебе, и Ярополку!

— Бороться! Слыхали, видали тех борцов! На погосте во гробах лежат! — злобно осклабился Святополк. — Нет, мать! Покуда выждать надо. Не на нашей стороне нынче сила.

— Ну и жди, сиди, прячься за стенами сими каменными. Со своей Лутой расфуфыренной! — раздражённо прикрикнула на сына вдовая княгиня.

Она вскочила со скамьи, собираясь уйти. Вдруг остановилась, повернула лицо к сыну, спросила:

— Монах тут один с нами во Плескове увязался, Нестор. Говорят, летопись вести намерен.

— Это я его надоумил. — Святополк