Так она и металась, то атакуя преследователей, то гоня вперед Зойку, и наконец до девчонки, которая почти одурела от страха и стремительно бега, но все же не вполне утратила мыслительные способности, дошло, что пчела гонит ее не просто так, в какое-то там неведомое «вперед», а подгоняет к дому.

К Зойкиному понятно, не к своему, пчелиному! Спасибо и на том! Хотя… вряд ли слово «спасибо» в данной ситуации вообще уместно…

Зойка бежала какими-то закоулками и проходными дворами, которые сократили путь раз в десять и о которых она раньше не имела ни малейшего представления, бежала с невероятной скоростью, и угол Ошарской и Горького, где стоял родной дом, неуклонно приближался.

То есть что, она ведет весь этот ужас к себе?! — вдруг осознала Зойка. Нет, нельзя, это невозможно! А как же соседи? А как же мама?!

Очень может быть, что она и не заметит команду Страхова, как не заметили те парни, которые посоветовали Зойке не ломать ноги, как не замечали и немногочисленные прохожие, которые изредка попадались навстречу. Ведь никто из них наутек не бросался, в ужасе не орал, в обморок не грохался, мобильники не выхватывал, чтобы позвонить в милицию, «Скорую», МЧС, пожарным или чтобы снять диковинное зрелище на видео и отправить в какую-нибудь программу новостей или прямиком на ТВ-3… Да, возможно, жуткарей мама и не заметит. Но разве она не заметит того, что останется от Зойки, когда жуткари настигнут ее и над ней поработают гипсовые бинты старухи, щупальца кошки, черви из глаз Страхова?

Даже представить страшно…

Мама этого не переживет, точно не переживет! Или умрет на месте, или сойдет с ума…

Нет, лучше, как Иван Сусанин, пожертвовать собой. Завести этих чудовищ в какой-нибудь укромный закоулок и там героически принять смерть.

Хорошо бы, мрачно подумала Зойка, если бы ее вовсе уничтожили, если бы даже следа от нее не осталось, если бы никто никогда не узнал о ее ужасной судьбе. Тогда у мамы осталась бы надежда, что Зойка когда-нибудь вернется, скажет: «Приветики!», бросится на шею, поцелует, а потом осторожненько сожмет пальцами уголочки маминого рта, чтобы губы собрались в смешную трубочку, и потребует: «Скажи «лимончик»!»

От милых сердцу воспоминаний она расслабилась было, даже слегка всплакнула и замедлила свой нереально стремительный бег, но тут же пчела яростно зажужжала рядом — и ноги сами понесли Зойку к дому, совершенно против ее воли.

Да, Сусанину в свое время приходилось куда легче! Рядом с ним не было этой неутомимой пчелы!

Умом-то Зойка хотела увести преследователей к заброшенным сараям: там в высоченной полыни можно пятнадцать кровавых преступлений совершить — и об этом даже не узнает никто, — однако тело и, главное, ноги ей уже совершенно не повиновались. Тело знай отшатывалось, когда пчела возникала то справа, то слева, гоня Зойку к дому, а ноги с невероятной скоростью несли ее и несли, и вот уже внесли во двор, вогнали, можно сказать, в подъезд и начали поднимать по лестнице.

Правда, сильно высоко не подняли. На площадке между первым и вторым этажами, около почтовых ящиков, как раз напротив фигуры, нарисованной красной краской на стене, пчела вдруг взревела дурным голосом прямо за Зойкиной спиной, словно норовила ужалить ее в затылок.

Зойка ломанулась куда глаза глядят — а глаза ее в это мгновение глядели прямо на фигуру. Зойка прильнула всем телом к красным линиям и… ощутила, что стена мягко прогнулась под ее телом, принимая его, будто некий вертикальный батут, а потом батут разверзся — и Зойка, с трудом удержав равновесие, куда-то вбежала… в какой-то тихий белесый туман.

Туман мигом потемнел и еще более сгустился, как будто его возмутило, что Зойка оказалась в нем. Или, наоборот, обрадовало. Может, кому-то и известно, как туман выражает те или иные чувства, но Зойка про это знать не знала. Она даже не подозревала, что какие-то чувства у тумана вообще имеются!

Однако он из мутного воздуха превратился в какой-то туманный кисель или кисельный туман, кому как больше нравится.

Белый такой, как молоко. Молочный кисель — это ужжжас…

Как ни странно, в этом молочном киселе оказалось возможно дышать.

Зойка замерла. Она была рада возможности передохнуть и, хотя продолжала затравленно озираться, совершенно ничего не видела. Это было плохо. Но во всяком «плохо» всегда есть и свое «хорошо». Если она не видит никого, то, наверное, и ее никто не видит: ни враги, Страхов со своими безумными жуткарями, ни пчела, которая была не понять кем, другом или врагом. Такое ощущение, что она Зойку спасала от Страхова и прочих уродов — физических, но, несомненно, и моральных! — для того, чтобы загнать ее в этот кисель. И, сочтя свою миссию выполненной, она исчезла.

Куда она подевалась? Все еще трепещет крылышками в этой белой мгле или пробила ее насквозь на полной скорости? А может, и Зойке попытаться выбраться? Но куда, в какую сторону выбираться? Ничего ведь не видно!

Однако не век же тут стоять, подумала Зойка. Вдруг у этого киселя обнаружатся не только защитные, но и вредные свойства? Вдруг он начнет ее потихоньку разъедать, как серная кислота?

Хотя серная кислота, говорят, разъедает отнюдь не потихоньку: от нее человек так орет, в смысле, от боли орет, что на километр слышно!

А может, этот кисель одновременно анестезирует разъедаемое существо? Зойка абсолютно ничего не чувствует, никакой боли, а между тем у нее уже нет ног или рук…

Хотя, если бы не было ног, Зойка бы уже упала.

А куда? Куда бы она упала, если не ощущает ни верха, ни низа?! Ну и что, что не ощущает: туман может обладать не только анестезирующими, но и поддерживающими свойствами. Так что вполне вероятно, что уже исчезли, растворились ее ноги вместе с носками и кроссовками, а также шрамом под левой коленкой — драгоценной памятью о том, как она напоролась в прошлом году в походе на коварный сук, и чуть не истекла кровью, и не могла идти, и Обожаемый Игорек, который был руководителем похода, сначала собственноручно забинтовал Зойкину ногу, а потом пять километров нес ее (Зойку, конечно, а не отдельную ногу, нога тогда была при ней, хоть раненая и ужасно болящая) до больницы, чтобы Зойке могли сделать укол против столбняка, и это, конечно, были самые счастливые мгновения ее жизни! И ей было ужасно жаль, что шрам постепенно сходит и когда-нибудь сойдет совсем.

Сойдет? А может, он уже растворился в киселе вместе с левой ногой, а также правой?!

Зойка задергалась всем телом, задрыгала ногами, замахала руками, завертела головой… Поскольку что-то совершенно определенно дергалось, дрыгалось, махало и вертелось, тело, ноги, руки и голова были пока при ней.

Столь резкие движения имели грандиозный успех: рукам вдруг стало прохладно, на них как будто подул легкий ветерок, и Зойка догадалась, что они высунулись из киселя наружу. Тогда она изо всех сил забилась, запрыгала, будто карась, выброшенный на берег, она колотила этот кисель кулаками, месила его, она его топтала и бодала, и вот плотная завеса, окутывавшая ее, наконец-то начала раздвигаться, потом распалась на клочья, которые очень быстро рассеялись, и Зойка обнаружила, что находится на улице.