– Не смейся надо мной. Я тебе уже сто раз говорила, я чувствую себя еврейкой. Пусть даже моя мать – единственная на свете еврейская мамаша, которая утверждает, что материнский инстинкт не дается от природы. Она служит тому живым доказательством, потому что у нее самой отродясь его не было.

– Еврейские мамочки утомительны.

– Моя не утомительна, ее просто нет. Родись я мальчиком, наверное, все было бы иначе.

– Она соревновалась бы с другими еврейскими мамочками, чей сынуля лучше.

– Я бы не отказалась иметь мамочку, которая кудахтала бы надо мной, закармливала, звонила по три раза на дню. Мамочку, которая тревожилась бы, сокрушалась, вздыхала, охала дрожащим голосом «ой-х, ой-х!» и до небес превозносила мои достоинства перед славным еврейским парнем. Не отказалась бы я и зваться Эсфирь или Рахиль, а не Жюльеттой, потому что служащий мэрии выбрал это имя наобум в календаре. Не отказалась бы иметь нос, узнаваемый издалека, как неопровержимый знак принадлежности к большой семье.

– Да, но ведь твоя фамилия Казан. А носить фамилию постановщика «К востоку от рая»…[36]

Жюльетта перебивает его:

– Это не даст мне Джеймса Дина в партнеры! А Жюльеттам в любви не везет. Ни одного Ромео на горизонте. Фильм моей жизни – «Хроника объявленного фиаско»[37].

– Обожаю твое чувство нюанса.

Семья – больной вопрос для Жюльетты. Макс это знает. В своей семье она родилась исключительно по какой-то ужасной ошибке. Родители всегда смотрели поверх ее головы. Единственная дочь без пьедестала. Дурное обращение с ребенком приняло у них своеобразную форму отрицания самого ее существования. Евреи, отрицающие свое чадо! Макс знает, каково ей существовать с этим комплексом, и всегда диву дается, что Жюльетта держится, что находит в себе силы жить, что сохранила самоиронию, что она может смеяться. Он обожает ее, свою названую сестренку. И не может понять, как от дьявольского союза двух патологий могла родиться такая прелесть. Зачем эти люди вообще завели ребенка?

Отец замыслил ее как проект, как предмет. Результат не оправдал его надежд. Несовершенный. Неадекватный. Он хотел обтесать ее, вылепить. Давал ей деньги за каждый сброшенный килограмм, заставлял одеваться в красное, решал за нее, с кем ей дружить, куда пойти учиться, выбирал хобби, образ мыслей. Потом, обнаружив, что глина неподатлива, потерял интерес. «Разочаровала, – говорил он. – Не стоит труда, не стоит любви». Мать же ее служила этому человеку – машина для удовлетворения его желаний. Она подарила ему дочь, как вещь, никогда на нее не смотрела, никогда до нее не дотрагивалась. Вещь ей мешала. Она была фанаткой своего мужа: превозносить его, обхаживать, пленять, быть во всеоружии, чтобы ему нравиться, – это занимало все ее время. «В слиянии с твоим отцом нет места элементу извне, – сказала она Жюльетте однажды, когда дочь решилась заговорить с ней на эту тему. – Когда его нет со мной, я как потерянная. Он – моя единственная семья».

Больше Жюльетта никогда ни о чем не спрашивала.

И Макс опекает Жюльетту, щедро дарит ей дружбу, старается отвлечь, когда она хандрит. Только однажды, вдруг взглянув на нее другими глазами, он спросил себя, не станет ли история названых брата и сестры прекрасной историей любви. Ответ был – нет. И они оба знают, что именно поэтому их дружба так крепка и долговечна.

– Ты, похоже, не очень-то сосредоточена на работе, – говорит он.

– Ты прав, займусь-ка лучше культовыми сценами, я еще не все выбрала.

– У меня не очень много работы, хочешь, помогу тебе?

– Это идея, я хоть успокоюсь.

– На чем ты остановилась?

– «Из Африки»[38], когда он моет ей волосы посреди саванны и читает стихи. Тот момент, когда она хохочет, а голова вся в пене.

– Фильмы про мужчин тоже бы не помешали.

Жюльетта молчит.

Макс произносит голосом Ганнибала Лектера из «Молчания ягнят»:

– Переписчик населения задавал мне вопросы… я отведал его печень с бобами на масле и кьянти.

Жюльетта смеется:

– Ты классно ему подражаешь.

– И не забудь причмокивание, когда он облизывается.

– Не хочу я людоеда, мне хочется любви и романтики. Раз уж выбираю я, так воспользуюсь служебным положением.

– Ладно, давай твою горячую десятку.

– «Мосты округа Мэдисон»[39], Франческа Джонсон перед невозможным выбором, рука на ручке дверцы…

Жюльетта выдерживает паузу, нагнетая напряжение, как будто Макс не видел фильма. Роберт Кинкейд думает, что Франческа выйдет к нему. Их машины рядом, красный свет, проливной дождь… она колеблется… дрожит… рука падает… она выбрала!

– А ты, кстати, не прячь руку под столом в следующий раз, когда будешь ужинать с мужчиной, может статься, он ею завладеет.

– Мужчине еще надо понравиться. В тридцать один год я войду в книгу рекордов с моей внушительной коллекцией фиаско, фальстартов, миражей…

Жюльетте вспоминается Королева: Тысяча мужчин… тысяча искр.

Нет, ей хочется уравновешенности, покоя, нежности с одним-единственным. С каждой новой встречей ей кажется, что вот он наконец. Достаточно одной фразы, чтобы она тотчас выстроила план жизни: «Ты опасна, к тебе можно привязаться очень крепко и очень быстро», «Я сражен…» И – опля! Жюльетта видит себя в «Маленьком домике в прериях»[40]. Ей нравится начало истории, трепет, головокружение, мчащиеся галопом чистокровки с развевающимися на ветру гривами. Иллюзия заполняет на время ее бездонную пустоту. Помогает забыть руки, которые никогда ее не обнимали. Полная семья с транзитным мужчиной.

– Вечно тебе попадаются экземпляры! А! Как ты ездила на пляж с тем маньяком прошлым летом… напомни мне подробности.