Если заглавие «Об убиении Борисове» вошло в летопись позднее, чем сама повесть, логично предположить, что ее начало было сокращено или соединено с предшествующим текстом о болезни Владимира. Верхний текстологический шов повести, проходящий в летописном тексте от слов: «Святополк сел в Киеве по смерти отца своего, и созвал киевлян, и стал давать им подарки» (в оригинале: «Святополк седе Кыеве по отци своем, и созва кыяны и нача даяти им именье»), установлен в определенной степени искусственно. Нижний текстологический шов вполне определенно локализуется после сообщения об убийстве Святослава Древлянского: «Святополк же окаянный стал княжить в Киеве. Созвав людей, стал он им давать кому плащи, а другим деньгами, и роздал много богатств» (в оригинале: «Святополк же оканныи нача княжити в Кыеве, созвав люди, нача даиати одним корзна, а другым кунами и раздана множьство»).

Если воспринимать летописную статью 1015 г. как единое целое, то присутствие этой дублировки можно объяснить лишь тем, что первой «благотворительной акцией» Святополк отметил свое вокняжение, а второй — устранение своих политических конкурентов, которое, согласно повести «Об убиении», было совершено втайне. Однако в контексте ситуации это объяснение является слишком натянутым. Поэтому указанная дублировка о вокняжении Святополка, скорее всего, возникла, когда в летописный текст была вставлена повесть «Об убиении Борисове». При этом чтение: «Святополк же оканныи нача княжити в Кыеве, созвав люди, нача даиати одним корзна, а другым кунами и раздана множьство», которое в силу своей подробности, очевидно, было первоначальным, оказалось оттеснено на второй план и подверглось модификации за счет определения «оканный», которое связало бы его с предшествующими действиями нового правителя, описанными в повести. Итак, судя по структуре статьи 1015 г. ПВЛ, в ней можно выделить три текстологически самостоятельные части: «Похвалу Владимиру» как «новому Константину», повесть «Об убиении Борисове» и остальной текст, восходящий к «Летописцу Ярослава».

Исследователи неоднократно обращали внимание на текстуальную связь летописной «Похвалы Владимиру» со «Словом о Законе и Благодати» Илариона. Например, А. А. Шахматов постулировал зависимость «Слова» от Древнейшего свода. М. Д. Присёлков, напротив, предполагал между сводом и «Словом» идейно-политический антагонизм. Л. Мюллер пришел к выводу, что «Похвала Владимиру» может иметь «временной и литературный приоритет» по отношению к «Слову»; но в то же время неисключал, что и автор летописной статьи испытал на себе влияние иларионовых идей.

В «Слове» Илариона о Владимире говорится: «О подобный великому Константину, равный умом, равный любовью ко Христу, равный почтительностью к служителям его! Тот со святыми отцами Никейского Собора полагал закон народу , — ты же, часто собираясь с новыми отцами нашими — епископами, со смирением великим совещался о том, как уставить закон народу нашему, новопознавшему Господа. Тот покорил Богу царство в еллинской и римской стране, ты же — на Руси: ибо Христос уже как и у них, так и у нас зовется царем. Тот с матерью своею Еленой веру утвердил, крест принеся из Иерусалима и по всему миру своему распространив , — ты же с бабкою твоею Ольгой веру утвердил, крест принеся из нового Иерусалима, града Константинова, и водрузив по всей земле твоей. И, как подобного ему, соделал тебя Господь на небесах сопричастником одной с ним славы и чести за благочестие твое, которое стяжал ты в жизни своей».

Если в «Слове» Илариона сравнение Владимира с Константином условное, то составитель «Похвалы Владимиру» не только сопоставляет их по подобию, но и отождествляет: «То новый Константин великого Рима; как тот крестился сам и людей своих крестил, так и этот поступил так же. Если и пребывал он прежде в скверных похотных желаниях, однако впоследствии усердствовал в покаянии, по слову апостола: „Где умножится грех, там преизобилует благодать“. Удивления достойно, сколько он сотворил добра Русской земле, крестив ее. Мы же, христиане, не воздаем ему почестей, равных его деянию. Ибо если бы он не крестил нас, то и ныне бы еще пребывали в заблуждении дьявольском, в котором и прародители наши погибли. Если бы имели мы усердие и молились за него Богу в день его смерти, то Бог, видя, как мы чтим его, прославил бы его: нам ведь следует молить за него Бога, так как через него познали мы Бога. Пусть же Господь воздаст тебе по желанию твоему и все просьбы твои исполнит — о царствии небесном, которого ты и хотел. Пусть увенчает тебя Господь вместе с праведниками, воздаст услаждение пищей райской и ликование с Авраамом и другими патриархами, по слову Соломона: „Со смертью праведника не погибнет надежда“».

Вряд ли можно отрицать, что сопоставление Илариона по подобию первично по отношению к тому отождествлению, которое читается в летописях; в противном случае придется допустить, что в своем «Слове» придворный пресвитер воспользовался сопоставлением по подобию, в то время как летописец уже перешагнул незримую грань между римским императором и киевским князем. И, напротив, это противоречие устраняется, если предположить, что «Слово» Илариона послужило идеологическим импульсом для составителя «Похвалы».

Повесть «Об убиении Борисове» и летописный рассказ о событиях 1014–1018 гг. можно отождествить с «агиографическим рассказом» и «светской сагой» — первоисточниками Борисоглебского цикла, существование которых в первой половине 1950-х гг. постулировал один из ведущих немецких славистов Лудольф Мюллер, допустив только, что не клирики Вышегородской церкви опирались на «агиографический рассказ», а составители этого рассказа использовали вышегородские записки.

Можно предлагать разные гипотезы относительно того, когда эта повесть, составленная в церковных кругах, стала частью летописной традиции: вероятно, это произошло не ранее 70-х гг. XI в., в период интенсивного развития культа князей-мучеников и связанных с ним произведений агиографического цикла. Поскольку ПВЛ не упоминает о почитании Бориса и Глеба до 1072 г., вряд ли правомерно предполагать, что повесть «Об убиении» была соединена с «Летописцем Ярослава» ранее этого времени. Если следовать гипотезе, связывающей появление хронологической канвы древнерусского летописания с Печерским сводом 1073 г., надо думать, что инициатором включения повести в летопись под 1015 г., да и автором самого заголовка «Об убиении Борисове», был Никон. Согласно альтернативным представлениям, разделение летописного текста по хронографическому принципу было осуществлено лишь в 1090-х гг. в Начальном своде, хотя при этом не учитывается, что в сохранившейся части Синодального списка ПВЛ, также отражающей Начальный свод, подобное хронографическое разделение отсутствует; следовательно, оно вполне могло появиться и в ПВЛ.

Возвращаясь к рассмотрению династического конфликта 1015–1019 гг., обратим внимание на одну метаморфозу древнерусской историографии. ПВЛ сохранила факты, в определенной степени дискредитирующие Ярослава. Отказавшись выплачивать дань в том размере, как давали «все князья новгородские», Ярослав оказался на грани разрыва с отцом, для борьбы с которым нанял варягов. Для Руси XI в. его поведение было беспрецедентным и с точки зрения христианства должно было подвергнуться осуждению. Ярослав оказался в двух шагах от совершения тяжкого греха, но… «Бог не вдасть диаволу радости». Как писал в свойственной ему литературной манере Н. М. Карамзин: «Небо, отвратив войну сию богопротивную, спасло Ярослава от злодеяния редкого». После внезапной смерти Владимира к власти пришел Святополк, совершивший не менее тяжкое преступление — убийство Бориса, в результате чего протагонисты этой исторической трагедии поменялись ролями; хотя, по словам современных исследователей, легитимность вокняжения Святополка в Киеве, несмотря на его «беззаконное» происхождение, не подвергалась сомнению до тех пор, пока он не сделался убийцей братьев.