был делать в школе, и не проявлял ни интересов, ни амбиций. В то время как другие планировали поступить в колледж или сделать карьеру, Джефф казался совершенно отстраненным. Он никогда не говорил о будущем, и теперь я думаю, что он никогда не верил, что оно у него действительно есть. В любом случае он казался совершенно немотивированным, временами почти инертным, и я могу только представить, что, учитывая невыразимые видения и желания, которые начали переполнять его в то время, он, должно быть, стал считать себя стоящим совершенно вне человеческого сообщества, вне всего, что было нормальным и приемлемым, вне всего того, о чем можно было бы говорить с другим человеческим существом. В глубине души он уже сам заключил себя в тюрьму и выделил камеру для смертников.

Но видимые проявления духовного и эмоционального падения Джеффа были незначительными по сравнению с его глубиной. Не было ни криков в ночи, ни бессвязной речи, ни мгновений кататонической пустоты. Он не слышал и не видел того, чего там не было. Он никогда не взрывался внезапно, никогда даже не повышал голос ни от страха, ни от гнева. Если бы он сделал что-нибудь из этого, тогда я мог бы почувствовать, как глубоко он погрузился в свое безумие, и, почувствовав это, я мог бы не только каким-то образом спасти его, но и всех остальных, кого он уничтожил.

Но вместо того чтобы демонстрировать какие-либо явные проявления психического заболевания, Джефф просто стал более тихим и замкнутым. Наши беседы сводились к сеансам вопросов и ответов, которые на самом деле вовсе не были разговорами. В них не было ни общения, ни дебатов, ни ощущения получаемой или передаваемой информации. Он никогда не спорил, но и никогда не казался полностью согласным с чем-либо. Как будто для него больше ничего не имело значения: ни школьная работа, ни социальные отношения в школе или вне ее. Но и формой бунта это не было тоже. Бунт, восстание потребовали бы некоторой доли веры, некоторого выражения его личных убеждений. Но Джефф был выше бунта, и у него не было вообще никаких убеждений. Бывали моменты, когда я мельком видел его одного в его комнате, или сидящим перед телевизором, и мне казалось, что он вообще не умеет думать.

О нет, он умел. Еще как. И теперь я знаю, о чем именно. И я также знаю, что все те вещи, которые занимали главное место в сознании моего сына в те годы, были, по сути, непередаваемы ни мне, ни кому-либо другому. Даже если бы у Джеффа был друг, он не смог бы признаться ему в странных и жестоких побуждениях, которые занимали его разум. Как мог подросток признаться, возможно, даже самому себе, что пейзаж его развивающейся внутренней жизни превратился в бойню, в морг?

И вот мой сын со своим смятением и горем обрел нового собеседника. Он пришел туда, куда до него пришли миллионы других, ища утешения или забвения, как, должно быть, искал их и он. Он пришел к бутылке. К тому времени, когда он окончил среднюю школу, он был законченным алкоголиком. Это, однако, было мне совершенно неизвестно. Поглощенный продолжающимся распадом моего брака, а также своими обязанностями на работе, я совершенно не обращал внимания на пьянство Джеффа. Теперь я знаю, что он брал спиртное в доме соседа и большую часть времени пил тайком. Я знаю, что он скрывал от меня свое пьянство, как это и сделал бы любой мальчишка. Более того, я часто был занят Дейвом, моим вторым сыном, а первенец все чаще ускользал от меня. Его фигура уменьшалась передо мной как личность, даже по мере того как он физически взрослел.

Но шли годы, и Джефф погрузился не только в алкоголизм. К пятнадцати годам его разум начал полностью растворяться в кошмарном мире. Как только этот мир полностью захватил над ним власть, то начал диктовать каждый аспект внутренней жизни моего сына, привязываясь к его развивающейся сексуальности – самой мощной силе, которую может знать подросток. Причудливые представления о смерти и расчленении стали в его голове сексуально заряженными, сексуально мотивированными, сексуально удовлетворяющими.

Я могу только догадываться о внутреннем мире моего сына в тот период. Я знаю, что по мере того, как он все глубже входил в пубертат, на его лице проступал отпечаток какого-то двойного дна. На фотографиях, сделанных ближе к концу его школьных лет, его глаза кажутся более узкими, взгляд более отстраненным, а улыбка совершенно фальшивой. За это время уровень его усилий снизился до минимума, и дома он стал более замкнутым. Его общественная жизнь, которая по мере взросления должна была расширяться, сузилась до круга, который был не больше его разума, воображаемого мира, в котором его друзья были призраками, а любовники – просто кусками неподвижной плоти.

Джефф обнимает свою любимую собаку Фриски. Барбертон, штат Огайо, 1967 год

Глава четвертая

К концу 1976 года, когда мы жили на Бат-роуд в Бате, штат Огайо, брак, который с трудом поддерживался более шестнадцати лет, начал окончательно разваливаться. С 1970 года в наших отношениях с Джойс наблюдался неуклонный спад. В то время у нее развился целый ряд недугов: запор, бессонница и нервное состояние, которое она описывала как «трепет», при котором все ее тело сильно и неконтролируемо сотрясалось, пока она, истощенная, не впадала в прикованное к постели состояние, которое иногда длилось несколько дней. Из-за всех этих недугов она принимала все более высокие дозы экванила, а также снотворные, слабительные и валиум.

Чтобы справиться с различными симптомами Джойс, ее врач назначил огромный перечень медицинских анализов. Однако ни один из этих тестов не смог выявить какой-либо конкретной медицинской проблемы. Недуги Джойс именовали «результатом тревожного состояния» и направили ее к психиатру. Впоследствии она посетила пять психиатрических сеансов, но они, по-видимому, мало ей помогли.

Наконец, в июле 1970 года Джойс легла в психиатрическое отделение больницы «Акрон-Дженерал» на лечение от тревоги. Всего через три дня она выписалась, сообщив, что на самом деле с ней все в порядке. Однако несколько месяцев спустя снова вернулась в больницу – на этот раз на месяц.

После выписки Джойс начала посещать сеансы групповой терапии. Там она вымещала свой гнев на собственном отце – да, во время сессий она действительно представляла лицо своего отца, наложенное на лицо лечащего терапевта.

Однако именно в это время Джойс начала заводить друзей в своей группе, и как только покинула ее, поддерживала