Но все равно это будет тип детей, которые ради того чтобы оставить себе родителя, отказываются от себя самих. Не раз замечено, что, когда они, проходя курс терапии, перестают привычно контейнировать своих взрослых, те сначала возмущаются, бунтуют, а потом начинают как-то обходиться сами, без помощи своего уже выросшего ребенка, который начинает использовать свою психику для переживания уже своих событий и чувств. Конечно, возможно, они используют кого-то другого или просто переходят к другим способам примитивных защит, но во всяком случае, у их выросшего ребенка появляется своя жизнь.

Малая способность «пограничников» к переживанию своего материала приводит к тому, что они часто не ощущают себя включенными в жизнь, живут избеганием, вовлеченностью в жизнь других. Но при этом часто требуют, чтобы эти близкие другие ни в коем случае «не заставляли их переживать». Хотя именно это делает нас по-настоящему живыми.

Человек, способный иметь дело с переживаниями, открыт жизни, многообразию чувств и процессов, людей, событий, перемен. Он меньше боится и прячется, потому что понимает: почти все может пережить. И более того, хорошо осознает, что испытывать чувства, откликаться на то, что происходит — и означает жить.

Психологические границы — некая символическая данность, отличающая «я» от «не я», свое от чужого, — очень чувствительное для «пограничника» место. Если «пограничник» рос в семье, стране, культуре, где его границы нарушались, и это имело неприятные или даже разрушительные последствия, то естественно, что во взрослом возрасте будут двоякие, сложные и очень своеобразные отношения с границами. Иногда, как я уже писала, в силу «слиятельной» позиции и желания контроля, «пограничник» волей-неволей выстраивает «безграничный» способ существования со своими близкими.

Пограничный родитель, даже когда хочет разобраться, часто не очень видит, понимает, где проходит эта самая граница. Такой взрослый плохо ощущает разницу между чувствами и личностью, путает чувства и поступки, роли, задачи, цели. Ему трудно помочь своему ребенку разделить чувства и качества, и на его возглас: «Ты плохая мама!» ответить: «Я — хорошая, просто ты злишься на меня за то, что я не даю тебе то, что ты хочешь». Часто и в его голове смешаны чувства и качества. На злость других людей и собственных детей такие мамы отвечают: «Как ты можешь злиться на меня? Если злишься, значит, не любишь свою дорогую мамочку!», или «Ты — плохой мальчик!» — как реакция на «плохой» поступок вместо «Я злюсь на тебя, ты плохо поступил», или «Я люблю тебя, но очень расстроена твоим поступком».

Я прекрасно понимаю, что, когда случается что-то внезапное и стрессовое, никто из нас не может быть таким «правильным» и отвечать, корректно различая чувства, поступки, качества. В аффекте вообще никто не может. Просто пограничный родитель значительно чаще попадает в аффект, и там ему не до разбирательств в нюансах.

В нашей культуре дети до подросткового возраста спят вместе с родителями, моются с ними, хотя часто уже активно не хотят этого, всячески пытаются бороться за свое пространство, отдельность. А иной родитель путает нежность к своему ребенку и сексуальное возбуждение. Путает детско-родительские роли, забывая, кто кому родитель. Нередко происходит гендерная путаница, когда мальчика воспитывают как девочку и наоборот. Проблем с идентификацией у таких детей будет, конечно, больше. Совсем непросто жить в таких размытых ролях, значительно меньше опоры. Хотя иногда такая путаница и задает возможности для развития и поиска самого себя, своей роли и идентичности. Но цена за это, как правило, тоже бывает весьма высока.

Многие взрослые не считают зазорным исследовать на предмет криминала школьный рюкзак подростка, прочитать его дневник, залезть в его почту, аккаунт в социальных сетях. Аргумент, оправдывающий такие решения: «Я же должен знать, что с ним происходит».

Так, на откуп родительской тревоге легко отдается личное и даже интимное пространство ребенка. Разрушение доверия, ощущение произошедшего насилия, взлома, часто вероломного проникновения ранит детей значительно больше, чем кажется взрослому. Такие действия, тем более если они становятся регулярными, входят в привычку в семье, очень меняют отношение ребенка к самому себе, к своему телу (при эмоциональном, физическом насилии или инцесте), к миру и близким людям.

Унижение и бесправие, ощущение небезопасности в собственном доме, неспособность защитить то, что ребенку дорого, озлобляет его и делает подозревающим окружающих, избегающим или агрессивным по отношению к ним. В его представлении мир перестает быть расположенным к нему и безопасным, особенно мир близких отношений, либо выдает ему разрешение также взламывать границы других людей, поскольку такое поведение родителей создает для ребенка новую естественную норму под названием «границ нет». Особенно если взламывающему что-то очень нужно, или у него к этому, как он полагает, есть веские основания.

Такой ребенок, а потом и взрослый, с одной стороны, будет очень щепетилен в отношении своих и чужих границ, потому что помнит, как это неприятно и страшно, когда их нарушают, к тому же ему так не хочется идентифицироваться со знакомыми с детства нарушителями, с другой, сам того не замечая, будет нарушать их по отношению как к себе самому, так и к другим людям.

Практически любой погранично организованный человек плохо дружит с правилами. Они для него или не существуют, и тогда он их нарушает просто потому, что не подозревает об их наличии, или их ему обозначают, но его желание всеми способами границы нарушать неудержимо (полагаю, среди людей, нарушивших или нарушающих закон, таких много). Иногда он излишне фиксирован на правилах, и они становятся важнее того, ради чего устанавливаются, становясь жесткими, ригидными, «убивающими все живое» в нем самом и в других людях. Жизнь в хаосе, которая ему была когда-то предложена, переживалась как совершенно невыносимая, и за каждым отклонением от правил еще много лет ему будет мерещиться хаос, способный привести к распаду.

Желание «сносить» границы — это способ «пограничника» опять же осуществлять так ему необходимый всемогущий контроль над Другим для того, чтобы находиться в безопасности. Ему очень трудно переносить отдельность, лишение, отказ, отсутствие доступа в любой момент, когда ему что-то нужно. Поэтому наличие границ у других людей, особенно когда они ими пользуются для отказа, вызывает у «пограничников» сильный аффект, часто ярость, поскольку в этот момент он сталкивается с серьезной для себя угрозой — непредсказуемым, не подчиняющимся, неподконтрольным Другим.

Если условно «здоровый» человек может «переварить» отказ другого, принять его, потому что его психика может признать две одновременно существующих субъективных реальности: свое желание и невозможность его удовлетворить с помощью именно этого человека (по каким-то его причинам), то «пограничник» часто реагирует на это однозначной и иногда весьма разрушительной для отношений яростью. Сила ее говорит об огромном страхе, объяснимым, если осознать, что сейчас «пограничник» переживает не просто чей-то отказ по каким-то причинам, а атаку на свою реальность, которая состоит в том, что именно ему в этих обстоятельствах отказывать никак нельзя. Потому что для него жизненно важно то, о чем он просит, даже если на чей-то взгляд это сущие мелочи, вообще не имеющие отношения к выживанию.