уже учился в школе, а я еще ходил в детский сад. Когда кто-либо приближался к окну, которое было на первом этаже, он ловко поворачивался, чтобы с улицы его не было видно, а на лице его появлялось равнодушное выражение. Но когда ничто не угрожало его репутации, Котик азартно ввя­зывался в игру.

На дворе была весна. Сквозь брусчатку пробивалась не успевшая еще огрубеть нежно-зеленая травка. У забора цвела сирень, а под ней, на грядках, был рассажен душистый табак.

Большую часть времени я проводил в детском саду, ко­торый приносил мне много огорчений, ибо ел я медленно, а в детском саду культивировались обжоры. Детей, быстрее всех съедавших свою порцию, окружали особым почетом.

На прогулку мы ходили по одному и тому же переулку, выходящему на скверик, где теперь находится резиденция американского посла, которая в мемуарной литературе аме­риканских журналистов и дипломатов называется «Спасо». Переулок был вымощен булыжником, который на свежем изломе был очень красив и был для нас вроде драгоценно­го камня. Обломок булыжника считался у нас бесценной находкой.

Самой красивой девочкой в группе была черноволосая ев­рейка Нина Хайкина, а самым отпетым хулиганом — полу­еврей Вовка Морозов, сын уборщицы, от которого я впер­вые услышал слово «жид». «Жид, жид, по веревочке бежит!» — твердил Вовка, и, быть может, это было едва ли не един­ственное проявление антисемитизма, которое я тогда был способен заметить.

В детском саду много внимания уделялось рисованию, и я любил рисовать солдатиков. Как-то, протрудившись недели две, я нарисовал их десятка три, шагавших друг за другом. Зимой нас укладывали спать в спальных мешках на холодной террасе, которая располагалась во дворе на месте тепереш­ней новой станции метро «Смоленская». Это было самое мучительное из всего, что было в детском саду. За любой поворот головы отчитывали. Для того, чтобы быстрее уснуть днем, рекомендовалось считать, и умение считать было важ­ным интеллектуальным преимуществом.

Дома я пристрастился к пианино и выучился играть без нот две-три пьески. Это внушило матери мысль отдать меня в музыкальную школу на Кропоткинской. Я не прошел испы­тания по классу скрипки, но почему-то был принят на форте­пиано. Я должен был начать занятия в школе осенью 1941 года, но этому не суждено было осуществиться.

4

О, братья, расстрелянные и сожженные!

Ваш пепел давным-давно

Перешел на орбиту созвездий.

Моше Тейф

Война стучалась в двери, и ее глухие отзвуки уже достига­ли и нас. Мы заучивали песню:

«Жили три друга-товарища

в маленьком городе Н.

Были три друга-товарища

взяты фашис­тами в плен».

Я вырезал из газет фотографии финской войны.

Однажды сестры принесли книгу, про которую говорили шепотом. Это была сказка Вениамина Каверина «Пионер Петя в коричневой стране», представлявшая прозрачную аллегорию на Германию. В коричневой стране правило не­сколько собак: Геб, Гер и Гим, а четвертая, главная собака, напоминала Гитлера. После пакта Молотова-Риббентропа эта книга, как и вся антифашистская литература, была изъята из библиотек, и ее читали тайком. Все вокруг ненавидели Гер­манию и сочувствовали Англии и Франции.

Летом 1941 года в Москву должна была приехать Геня, чтобы взять меня на лето в Калинковичи, где я уже был однажды. Я с нетерпением ждал этой поездки. Я любил Ди­ну с ее еврейскими лакомствами: фарфелах и грибелах, а также прежлицей. Полная и солидная Геня прибыла в Моск­ву 16 июня и дней через десять собиралась возвращаться. Утром 22 июня по радио начали повторять, что в десять утра по радио с важным сообщением выступит Молотов. Все на­сторожились. Так мы узнали, что началась война. Как только я услышал о войне, в окно постучал Котик.

— Ну как, война? — обрадовался я случаю поделиться с ним впечатлениями.

— Какая война? — удивился Котик.

К моему величайшему восторгу оказалось, что он еще об этом ничего не знает. Мы тотчас же помчались к его мате­ри и, перебивая друг друга, радостно сообщили ей о войне. Потом побежали в переулок. У всех окон, где можно было слышать радио, мрачно толпились люди.

Через несколько часов магазины опустели. Жизнь пере­вернулась. Первым делом стали уничтожать заборы, и вне­запно наш замкнутый мирок навсегда был разрушен. Во все соседние дворы, о которых мы даже и мечтать не смели, от­крылся свободный ход.

Стали очищать подвалы, готовя бомбоубежища. В нашем дворе жил предприимчивый Юрка Чернявский. Он стал хо­дить по дворам, собирая немецко-русские и русско-немец­кие словари, как он говорил, на оборону, — он тут же быст­ро перепродавал их.

Геня бросилась назад в Белоруссию. Доехав до Гомеля, она обнаружила, что мост через Сож разбомблен. Она принялась звонить в аптеку, умоляя Дину и бабушку срочно уехать. А те, как и многие другие патриархальные евреи, не спешили. Тому, что говорили о Германии, они не очень верили. «Мале вое мен зогт![2] Мы помним немцев при Вильгельме! Лигнерай[3]». Но Геню бабушка и Дина все же послушались. Они пошли на последний поезд, который отправлялся из Калинковичей на Чернигов. Когда они стали взбираться в вагон, бухгалтер аптеки Баргман, происходивший из семьи потом­ственных конокрадов, одевавших лошадям сапоги, чтобы скрыть их следы, вытолкнул беспомощных женщин из вагона: «А кто будет отвечать за аптеку?» Дина с бабушкой увяза­лись за вереницей беспомощных евреев, потянувшихся из Калинковичей на юг, но немцы отрезали дорогу. Их вернули назад и согнали в гетто на опушке леса возле еврейского кладбища. Первой жертвой оказался местный сумасшедший Йошке, который с давних пор бегал по Калинковичам с кри­ком: «А ну, в колхоз!» Когда я был в Калинковичах, немно­гое, что я помню, это страшного, заросшего щетиной Йошке, прибежавшего в аптеку, где все от него попрятались. Когда немцы вошли в Калинковичи, Йошке бросился им навстречу и был сражен автоматной очередью.

В августе все оставшиеся 600 калинковических евреев бы­ли расстреляны и сброшены в ров, вырытый у железной дороги. Среди них были бабушка, Дина, родная сестра ба­бушки Лане и много других родственников.

В начале июля Москву начали бомбить. Мы прятались в убежище в нашем дворе, в котором не было вентиляции. После этого мы стали ходить в другое убежище. Во дворе ночью дежурили дружинники: они бросали упавшие зажи­гательные бомбы в песок.

Я выехал вскоре на летнюю дачу детского сада возле Бол­шево. Неподалеку был полигон, впоследствии ставший ба­зой советской ракетно-космической промышленности, превратившись в знаменитое КБ Королева. Более неудачного ме­ста для детского отдыха