Следствие по делу Литвакова закончилось в скором времени. 28 декабря 1937 года Литвакова вывели из одной из камер минской тюрьмы и более о нем никто не слышал. Вечером того же дня, когда Литваков навеки сошел со сцены, арестовали Ошеровича и обвинили его в том, что он один из организаторов бундовской националистической организации. Это обвинение Ошерович не только подтвер­дил, но и заявил, что вся организация работала под его личным руководством. Кроме того, Ошерович заявил, что он агент польской Дефензивы с 1919 года.

«Показания» Ошеровича включают 72 машинописные страницы, из которых 4 страницы — имена людей, названных им как членов этой бундовской организации, выполнявших его приказы. На основании показаний Ошеровича были арес­тованы: Эстер, Вайнштейн, Нодель и другие, кого привез­ли также в минскую тюрьму в начале 1938 года. Обо мне Ошерович в своих показаниях написал, что в 1919 — 1921 гг. он посылал меня в Америку для ведения бундовской деятель­ности...

Когда мне после моего ареста дали прочесть кошмарную фантастическую небылицу, которую Ошерович возвел на себя и на других, я сначала не мог поверить, что это действитель­но написал он. Но, увы, позже я узнал — и сейчас это знают все, — что кроме того, что он выдумал такие ужасные вещи на 72 страницах его «показаний», он дал очные ставки 200 лицам и подтвердил все, что наговорил на себя и на других.

Мне Ошерович очной ставки не дал, потому что, когда я этого потребовал, его уже не было в живых — он покончил самоубийством в минской тюрьме. Его нелепая выдумка о том, что он якобы командировал меня в Америку для про­ведения бундовской деятельности, осталась как обвинение против меня, которому, к сожалению, поверили следствен­ные органы...

Все это произошло, когда я находился в московской больнице. Когда в конце февраля я возвратился в Минск, я не имел и не мог иметь представления обо всей этой кош­марной истории. Я не знал и не мог знать, что против меня подготовлена такая провокация. Напротив, я был уверен, что после январского пленума 1938 года ЦК ВКП(б) мне удастся без труда доказать необоснованность клеветнических нападок на меня, имевших место в июне — июле 1937 года. Когда я приехал в Минск, парторганизация успокоила меня и велела активно взяться за работу по написанию второй части исто­рии Белоруссии. Мне дали квартиру в новом доме Академии, и я, действительно, с усердием принялся за работу, считая, что сейчас я смогу снова спокойно заниматься интенсивной работой. В течение нескольких дней я трудился от зари до зари и подготовил конспект второй части учебника истории Белоруссии, которую я должен был написать. Но 4 марта моя работа прервалась. В этот день меня арестовали, а 8 марта я был вызван на допрос, где мне было предъявлено обвинение, что я... польский «шпион» и член бундовской националис­тической организации. Услышав такое обвинение, я был оше­ломлен. Вначале я думал, что это не более чем шутка; я заявил следователю, что обвинение против меня целиком похоже на дело Дрейфуса и потребовал, чтобы мне объяс­нили, на каком основании против меня выдвинуто такое не­обоснованное клеветническое обвинение. Ответом на мое требование была дикая фантастическая болтовня Ошерови­ча и краткие извлечения из «показаний» еще нескольких арестованных, которые «показали», что я был членом «бун­довской фашистской организации». Вот какие показания мне зачитали.

1. Некто Гольдберг, приехавший в 1930 году и оставший­ся в Минске, показал, что в 1931 году он стал членом бун­довской организации, руководил которой тогдашний редак­тор «Октобер» Ошерович. Осенью 1931 года в редакторском кабинете Ошеровича произошло заседание организации, на котором я присутствовал и там заявил, что ко мне приехал специальный представитель нью-йоркской газеты «Форвертс» по фамилии Ботвинник, передавший мне 150 тысяч долларов на проведение бундовской деятельности.

2. Литературный критик Царт показал, что в 1931 году он был членом бундовской организации, руководители которой — Оршанский и я. Я был также «идеологом» этой организа­ции. Далее он показал, что центром этой организации была

Минская Академия Наук и что в 1932 году он вместе со мной принимал участие в нескольких собраниях, происходивших в Кабинете Оршанского в Минской Академии.

Остальные давали другие «показания». Каждый из них вы­думывал какую-нибудь организацию с тайными заседаниями, террористическими группами, и каждый уделял мне особую «подобающую» роль в его фантастической бундовской орга­низации.

Когда мне прочитали краткие извлечения из этих вымыш­ленных «доказательств», я потребовал очных ставок с Гольд­бергом, Цартом и другими, выдумавшими обо мне ужасные фантастические небылицы. Я попытался доказать, что Гольд­берг не был и не мог быть со мной в одной и той же под­польной бундовской организации в 1931 году или в какое-либо иное время. На фактах я доказал, что никакого засе­дания бундовской контрреволюционной организации не про­исходило и не могло происходить в редакции Ошеровича в 1931 году, так как тогда Ошерович был на подпольной рабо­те в Литве, а я тогда работал в Московском Истпарте и не был в Минске до конца 1933 года. Я пытался доказать, что показания Гольдберга — это низкопробная провокация и не более. Я также попытался доказать, что и другие показания, так же, как показания Гольдберга, несостоятельны, так как в 1933 году ни я, ни Оршанский в Минске не были и ника­кой связи с Академией не имели. Кажется, я сделал все, чего можно было добиться в условиях тюрьмы, дабы добиться оч­ной ставки с кошмарными клеветниками с целью доказать свою невиновность. Но я был беспомощен и ничего не мог добиться.

19 месяцев меня продержали в минской тюрьме, ни одной очной ставки ни с кем мне не дали, и я не имел возможнос­ти доказать свою невиновность. Мое дело передали военно­му прокурору. Мне неоднократно говорили, что судить меня будет военный трибунал за шпионаж в пользу Польши и за членство в бундовской националистической организации.

Я как раз хотел, чтобы меня судил военный трибунал, по­тому что надеялся, что в трибунале я все-таки смогу дока­зать свою невиновность. Но после 19 месяцев заключения в минской тюрьме меня вызвали и объявили, что по решению Особого совещания меня высылают в Казахстан на 5 лет за участие в контрреволюционной организации. Обвинение в шпионаже отпало, осталось лишь одно клеветническое обви­нение, что якобы я являюсь членом бундовской контррево­люционной организации.

Уважаемый тов. Эпштейн! Я верю, что мне излишне опро­вергать это необоснованное обвинение. Я уверен, что Вы и все, кто знает меня, убеждены, что я никогда не был членом какой-либо бундовской или какой-либо иной контрреволю­ционной организации».

Это