бочку: лишь чиркни спичкой - и прогремит взрыв. Неделю назад в Нормандию прибыл из Англии граф де Фротте, и уже к вечеру того же дня под его знамена встали 22 тысячи человек.

- Вы именно графа де Фротте признаете руководителем? - спросила я.

Александр пожал плечами. И ответил, как всегда, скупо:

- Дворяне, без сомнения, предпочтут графа. Однако я примкну к Кадудалю, поскольку меня восхищает сила духа этого человека. Думаю, за ним большое будущее.

Он стал говорить мне чуть-чуть больше о своих делах, но было видно, что по-прежнему делает это неохотно. Что было тому причиной? Неужели он не доверяет мне?

Александр заметил мое замешательство и, протянув руку, ласково коснулся моих пальцев.

- Мне трудно говорить об этом, Сюзанна. Я знаю, как настораживают вас мои планы, и не могу не упрекать себя. Я знаю так же, что уделяю вам лишь десятую часть того внимания, которого вы заслуживаете. Да и, по правде говоря, вы заслуживаете куда лучшего супруга.

Я улыбнулась уголками губ.

- Какое самоуничижение, господин герцог. Что-то это на вас не очень похоже.

- Я говорю серьезно.

Его голос прозвучал мягко и искренне. Взяв меня за руку, он подался вперед и заговорил с горячностью:

- Умоляю вас, Сюзанна, останьтесь здесь. Я клянусь вам, что вас не ждут неприятности. Этот дом будет больше ваш, чем мой. Простите меня, дорогая, и вернитесь сюда. Я буду относиться к вам как к мадонне, уверяю вас.

- Ни больше, ни меньше? - спросила я усмехнувшись.

- Вы напрасно иронизируете. Я ничего не хочу так, как вашего возвращения. Мне понятно, что я, возможно, вовсе не имею права на какие-либо просьбы… вы и так сделали гораздо больше, чем должны были, а уж о том, что сделал я, мне до сих пор страшно вспомнить. Но я сожалею. Я никогда ни о чем так не сожалел, как о том, что жестоко обошелся с вами. Я не прошу вас простить меня сейчас. Я лишь прошу вас вернуться.

- Александр, - ответила я мягко, - я не могу сейчас ничего сказать, мне над всем этим надо еще подумать.

- Думайте. Я не буду вас торопить. До конца октября у меня еще есть время на уговоры. Только, прошу вас, помните…

Его глаза улыбались.

- … помните, сага, что я люблю вас, как ни одну женщину никогда не любил.

Сага… Одно это слово воскрешало в памяти те ослепительные, медовые весну и лето, которые он подарил мне в 1796 году. Если я и была когда счастлива по-женски полностью, так это тогда, в те блаженные полгода. Соблазн пережить все это еще раз был велик… Я качнула головой, показывая, что, возможно, и верю ему. Но вопрос о возвращении еще следовало обдумать. Правда, теперь мое настроение было явно иное, чем три месяца назад. Теперь я с удивлением замечала, что, кажется, была бы не прочь остаться. Но что-то еще удерживало меня. Все-таки там, в Сент-Элуа, я была так независима… Что ни говори, а это состояние имело свои плюсы.

- Вы так бледны, - вдруг произнес Александр. - Дорогая, я беспокоюсь за вас. Что с вами? Вы плохо спите?

Какую-то секунду я молчала. Потом сказала почти уверенно:

- Да, прошлую ночь я действительно почти не спала.

- Почему?

- Думала о вас, - ответила я кокетливо.

Он улыбнулся.

- Я польщен, однако если вы все время будете так бледны, то сон уйдет и от меня.

Я не знала, что сказать. Обещать, что бледность пройдет, было нельзя. Напротив, она будет усиливаться, ибо беременность я переносила с каждым днем тяжелее. Совсем иначе, чем с Филиппом. И в последнее время стала замечать, что даже двигаться предпочитаю меньше - мне нравилось подолгу сидеть рядом с выздоравливающим мужем и не бегать по этажам.

11

Я нашла, наконец, время, чтобы просмотреть домовые книги и разобраться с хозяйством, и выяснила весьма неприятные вещи: урожай во всех отношениях был плох; скверная погода, дожди и град свели его почти на нет. Мы могли подсчитывать только убытки, о прибыли речь не шла. Оставалось надеяться, что, возможно, из-за войны с Белых Лип не взыщут налоги. А вообще неустойчивость наших доходов меня беспокоила. Мы много потеряли в этот год и было неизвестно, получим ли что-либо в следующем. Главная беда состояла в том, что хозяйством, по сути, некому было заниматься: характеры Александра и Поля Алэна как нельзя меньше соответствовали образам помещиков-землевладельцев, а я… для меня такая махина, как Белые Липы, была слишком неподъемна. Управляющий, понимая, что в семье герцогов дю Шатлэ нет никакого постоянства и генеральной линии, работал, как все нанятые управляющие, то есть спустя рукава, и, вероятнее всего, воровал.

- Минус десять тысяч ливров, - произнесла я вслух цифру убытков, по старинке именуя франки ливрами. И подумала: «Слава Богу, для восстановления Сент-Элуа появился отдельный источник притока денег - английское поместье, ибо из доходов Белых Лип я вряд ли могла бы в этом году что-то выделить».

Хозяева мы были, конечно, не ахти какие. В нынешнее время, когда тон задавали активные и ловкие буржуа, это было особенно заметно. Я по мере сил пыталась, конечно, что-то наладить - например, в прошлом году, еще до нашего с Александром раздора, закупала новые культуры, планировала развести новую породу коров, но… это выглядело как первые шаги ребенка на фоне победной поступи, скажем, того же Рене Клавьера, о котором все газеты писали, что он наделен даром извлекать деньги из воздуха.

Сообщалось, в частности, что в этом году он стал собственником полудюжины самых замечательных французских замков, настоящих жемчужин истории и архитектуры, - Вилландри, Азэ-ле-Ридо, Марли, Лувесьенна и прочих.

Он скупал лучшее из так называемых национальных имуществ - тех имуществ, которые были в свое время отобраны у эмигрантов, и поскольку мог легко совершать самые крупные сделки, можно было предполагать, что наличности у него вдоволь.

Иногда, наживаясь на тяжелом положении «бывших», он не отказывал себе в любезных жестах. Скажем, приобретя роскошный отель Монтессон, парижскую резиденцию герцога Орлеанского, сей банкир галантно подарил его вдове, мадам Монтессон, взамен квартиру, чтоб почтенная пожилая герцогиня не осталась уж совсем без крыши над головой.

Старый конек - торговля колониальными продуктами - по-прежнему приносила ему баснословные прибыли: за год на этом Клавьер зарабатывал, по подсчетам газетчиков, до 500 тысяч франков. Богатства его на этом поприще были таковы,