Уверенности в себе меня научили художники, старые мастера, которые всегда поддерживали и ободряли меня. В соборе Фрари Тициан, которому не давали житья заказчики, шокированные пышностью его апостолов, все же продолжал писать свое «Успение» так, как ему того хотелось: он верил своему гению. В двух шагах оттуда, узнав о конкурсе на роспись скуолы Сан-Рокко, юный Тинторетто[30] пошел на хитрость, представив братству вместо эскиза своего готового «Святого Роха во славе», после чего монахи отменили конкурс, а он, обойдя всех конкурентов, получил заказ. Еще через улицу Фумиани[31] не испугался размеров потолка церкви Сан-Панталон и написал самое большое в мире полотно, попутно решив проблему сферической перспективы, вписанной в прямоугольник. Я признательна этим прославленным соседям дворца Кампана, научившим меня крепко держаться за собственные убеждения, тем более ценные, что в наши дни их вообще редко встретишь. Себастьян вряд ли старше моих студентов, и он раскроет мне свое сердце, если только оно у него есть, и расскажет все об отце, которого у нею уже нет.

Мне понадобилось целых два часа, чтобы от Гитлера в Тель-Авиве добраться до Волси-Бёрнса в Венеции и от кафе «Флориан» — до дома Роберты Боллин, расположенного в самом конце квартала Каннареджо, неподалеку от вокзала.

Наш столик постепенно скрылся под целой батареей стаканов из-под спритцера. Этот коктейль, состоящий из игристого белого вина, смешанного с биттером, цветом напоминает гранатовый сироп и выглядит совершенно невинно, как лимонад. Себастьян пьянел на глазах, буквально утопая во хмелю, который надвигался на него с неотвратимостью «большой воды». Утопление — это их карма, шепнул мне на ухо невидимый Игорь. Мне оставалось только ждать.

Этот любитель поддать не терпел, чтобы кто-то касался грязными руками его кумиров — недопонятого и недооцененного Наполеона и такой же мамочки. Позже к ним добавился Пёрселл[32], перед которым он преклонялся с малых лет, с самого своего поступления в хор мальчиков. Через час слезливых излияний он заподозрил во мне одну из тех гадюк, что всячески охаивают «Дидону и Энея», слизанную с Люлли «музыкальную драму», написанную на слащавые тексты какого-то там Тейта и предназначенную для невинных ушей юных английских аристократок из Челси.

Мне нечего было сказать о Пёрселле, я знаю только его портрет из Вашингтонской национальной галереи кисти Клостермана, но Себастьян, как это обычно бывает с застенчивыми людьми, оказавшимися вдруг в центре внимания, принял мое молчание за готовность слушать дальше.

Если раздоры и противоречия лишь отравляли жизнь в родовом гнезде Кампана, то стрелы, которые родители младших Волси-Бёрнсов метали друг в друга, уничтожали вокруг все живое. Основным поводом к войне на протяжении всей жизни, от крещения до похорон, была религия. Целая толпа дядюшек и кузенов с отцовской стороны восседала на собственной скамье в Вестминстерском аббатстве с тех самых пор, когда Англиканская церковь порвала с Ватиканом. Семья же матери, принадлежавшая к древней сирийской церкви маронитов[33], совершала обряды в пышно украшенной семейной часовне. Эдварду было наплевать на любые верования и догмы, но он согласился бы стать священнослужителем, лишь бы избавить Себастьяна от левантийского влияния со стороны семьи жены, чье огромное состояние все же не могло идти в сравнение с землями, дарованными его предкам королем Генрихом VIII. Он перевел сына в англиканство, а когда тому исполнилось семь лет, с помощью астрономического пожертвования добился, что его приняли в хор Вестминстерского собора. Это был не основной хор, но Себастьян обнаружил, что пение уносит его куда-то далеко-далеко от дома и от этих ссор, которых он не понимал, но чувствовал. Это вокальное сообщество, где мальчики, до одури распевая божественные гимны, сами в результате превращались в ангелов, было ему прибежищем, пока он не повзрослел. Регент требовал от ребят совершенства, развивал им связки и ставил дыхание, добиваясь звучания божественной чистоты. В течение шести лет Себастьян Волси-Бёрнс проводил в Вестминстерском соборе каждую свободную минуту, проникая в тайны музыки и жизни с помощью некоего Джаспера, помощника регента.

Мне трудно было представить себе Себастьяна в роли серафима, влюбленного в херувима и прячущего свою любовь в темных ризницах старинного собора, но, по-видимому, этот высокий юноша обладал тонкой, чувствительной душой, которую спасли от отчаяния ласки Джаспера и шестьдесят гимнов Пёрселла.

Один из гимнов, сообщил он, это кантата для солиста, хора и оркестра, написанная на библейские тексты, переведенные на английский. И к изумлению посетителей «Флориана», он принялся напевать: «О Lord, turn not away thy face»[34]. Он стал солистом за год до того, как его голос начал вдруг скрежетать, как коробка передач вконец загнанного «остина». Так что он успел познать головокружительный трепет славы во время торжественных служб в соборе. К тому времени, когда у него завершилась ломка голоса, родители его развелись, мать с младшими детьми оказалась по одну сторону разверзшейся пропасти, отец — по другую. Волей Тюдоровской эпохи отправили бы свою сирийскую Анну Болейн на плаху, и мне подумалось, что перерезанные глотки угрожали этой семейке с незапамятных времен. Но к чему ворошить прошлое? «О Lord, thou know’st what things be past, also what is to come»[35]. Сейчас Себастьян банкир (я готова была поспорить, что это именно так), работает в Сити, у «Леман Бразерс». Финансовый кризис подкосил дела банка. Родители Джаспера заставляют его жениться. А тут еще и убийство отца. Полная катастрофа. Кошмарный декабрь!

Я заметила, что декабрь еще не кончился. Банк может оправиться, Джаспер будет изменять жене с ним, Альвизе поймает убийцу, а Дед Мороз положит ему в чулочек все, чего он только пожелает. Юный Волси-Бёрнс взглянул на меня так, будто я на самом деле была той Мицци, о которой твердил ему Альвизе, — старой девой, пугалом для мужчин, безмозглой дурой, разбирающейся только в своих плафонах. Он желал только одного: чтобы ему вернули его детский голос, чтобы из его горла снова полились те хрустальные звуки.