А другие соседи, чаще всего женщины, обычно добавляют, вытирая, как Пилат, руки о передник: «О, ею уже никто не интересуется, месье… столько спеси и жеманства… Представьте себе, она пытается убедить нас, что до сих пор что-то собой представляет, но в действительности ее вот уже много лет никто не навещает. Она живет там, на рю Де Англетер, в жалкой комнатке под номером 26, среди остатков былого великолепия. Попытайтесь подняться к ней, если хотите, но я готова поспорить на десять франков, что она откажется вас принять, сославшись на свидание с поклонником – герцогом, графом или каким-нибудь аристократом… Бедная помешанная старуха. Эта мания величия могла бы раздражать, если бы Отеро не выглядела такой жалкой. Знаете что? Еще несколько лет назад она каждый вечер заказывала себе из магазина поблизости ужин на двух персон, пытаясь заставить нас поверить, что Белла Отеро ждет поклонника. Теперь же, чтобы побаловать себя, она лишь изредка покупает полбутылки шампанского. Грустно правда?…» И женщина снова вытирает красные руки о передник, надеясь, что журналист сфотографирует ее и поместит снимок в газете с подписью: «Соседка рассказывает нам о печальной старости одной из богатейших женщин мира, которую игра довела до нищеты».

Однако уже давно ничего подобного не происходит. Никто не досаждает соседям с просьбами рассказать что-нибудь обо мне. Прошло слишком много времени, и никому не интересны россказни о бывшей мультимиллионерше, тратящей последние франки на полбутылки шампанского. Тем лучше. Я не нуждаюсь в журналистах, потому что не хочу рассказывать о моей теперешней жизни. Когда я приняла последнего? Помню одного из «Пари мач», появившегося в 1954-м, больше десяти лет назад. Я позволила ему сфотографировать меня перед «Негреско», потому что тогда имела довольно приличный каракулевый воротник и красивую фетровую шляпу. С кем еще виделась? Ах да, с неким Антонио Олано, назвавшимся журналистом и моим земляком (неужели этот человек не понимал, что меньше всего удовольствия мне мог доставить визит галисийского журналиста?). А потом, позже, наверное, в 1959-м, приходил, помню, еще один. У него был приятный голос, мы говорили по-французски, хотя он был испанцем. Зеленые, очень выразительные глаза. Его звали Оливерас. Мне понравилось разговаривать с ним. Я даже пригласила его подняться ко мне домой – поддавшись глупому порыву, в котором теперь раскаиваюсь. Я села на кровать (я украшаю ее симпатичными подушками, чтобы днем она служила диваном), а он уселся на стульчик, слишком маленький для его длинных ног. Несмотря на столь неудобную позу – он походил на внимательную борзую собаку, – Оливерас чрезвычайно любезно выслушал все мои выдумки. «Прошу меня извинить, – сказала я журналисту после того, как показала ему свой альбом с вырезками (моя комнатка была не убрана в тот день, и мне не хотелось давать ему время присмотреться к деталям)… – Прошу извинить, но один мой поклонник ждет меня сейчас в казино. Хотя этому никто не верит, но я очень богата, и когда-нибудь это откроется. После смерти Беллы Отеро все откроется».

Très charmant,[20]этот Оливерас. Он притворился, будто поверил моим выдумкам… Настоящий светский человек. Должно быть, он знает, что мы, старики, часто обманываем не других, а самих себя. Ведь это вполне естественно, правда? Что нам еще остается, кроме выдумок и теней?

Я потихоньку направляюсь к площади. Часто я сидела там на скамейке и кормила голубей – я всех их знаю по именам. Однажды полицейский попытался запретить мне это. «Пожалуйста, месье gendarme, не будьте таким строгим. Раньше я была соблазнительницей мужчин, а теперь могу приманивать только голубей», – сказала я ему трогательным голосом бывшей красавицы, что обычно хорошо действует в подобных случаях. И действительно, это сработало: с тех пор мы стали с Жан-Пьером друзьями, и при встрече он помогает мне донести мою жалкую сумку с покупками до второго этажа, где я живу. Однако сегодня Жан-Пьера нет, не видно и голубей. В это время улицы Ниццы полны туристов, и это мне не нравится. Люди смотрят на местных жителей, как на чудесные реликвии. А куда подевался журналист, похожий на Холлидэя? Его тоже не видно. Может быть, это было просто видение? Не имеет значения. Я приближаюсь к центру площади, и – вот это да! – моя скамейка свободна, это почти чудо, ведь здесь столько народу. Я решила воспользоваться случаем и задержаться здесь, чтобы погрузиться в глупые грезы, ничего общего не имеющие ни с голубями, ни с жандармами.

Я сажусь на скамейку, ставлю в уголок, подальше о солнца и мух, плетеную сумку с покупками и палку, а потом начинаю искать неровную плитку, на которую однажды совершенно случайно наступила. Она должна быть где-то здесь, слева, плохо зацементированная плитка, поднимающаяся над остальными. Là voilà[21]t я легко наступаю на нее, а потом повторяю вслух фразу, выученную много лет назад. Мы, старики или сумасшедшие, так невнятно бормочем, что никто даже не оборачивается, когда я произношу: «…В тот момент, когда он, придя в себя, наступил на плитку немного выше предыдущей, все его отчаяние рассеялось, и внезапно исчезли все преграды». «Как интересно, мадам, – прокомментировал бы журналист (не какой-нибудь современный Джонни Холлидэй, а один из моих современников, помнивший знаменитые литературные фразы), – вы цитируете известный отрывок из «Обретенного времени», когда Пруст входит наконец во двор герцогов Германт, не так ли? Да-да, тот момент, когда, наступив на неровную плитку, рассказчик обнаруживает, что уже способен написать обо всех воспоминаниях, разбуженных в нем его маленькой и знаменитой магдалиной. Замечательная память, мадам».

И я тотчас объяснила бы ему:

«Вы совершенно правы, друг мой. Это действительно отрывок из последнего тома «В поисках…», но должна вам сказать, что этот пижон Марсель, которого я хорошо знала, никогда меня не интересовал. Его произведений я тоже не читала. Однако достаточно повращаться в хорошем обществе, чтобы узнать знаменитые фразы или широко известные литературные отрывки. Таким образом приобретаешь очень эффектную показную образованность. Понимаете? Очень полезно, не правда ли? Если мне не отказывает память, то, кажется, Д'Аннунцио обратил мое внимание на этот отрывок из только что вышедшего тогда романа Марселя Пруста. Он никогда мне особо не нравился, как я уже сказала, но то, что он пишет, – очень метко с человеческой точки зрения. С вами никогда не происходило ничего подобного, молодой человек? – спрашиваю я невидимого журналиста. – Вам никогда не случалось находить через много лет ключ к прошлому, как мне на этой площади, где прикосновение к неровной плитке открывает дверь – не к воспоминаниям, а в туннель, ведущий в прошлое?»

Невидимый журналист пожимает плечами, но я уверяю его, что такие туннели существуют. Этот я обнаружила всего месяц назад, наступив сюда, именно сюда, по чистой случайности – и дверь открылась. Это всего лишь кусок брусчатки… Не знаю, похож ли он на плитку во дворе герцогов Германт, о которой писал маленький Марсель, но, несомненно, он обладает теми же свойствами. Достаточно поднять глаза, чтобы автомобиль, фонарь или какое-либо современное сооружение разрушили чары, но потом, коснувшись ногой волшебного места, можно вернуть их. Это прикосновение к неровной плитке снова возвращает меня к далеким дням моих первых лет во Франции. Я очень надеюсь, что управление строительства дорог, обычно такое нерадивое, не заметит этого небольшого дефекта и ему не придет в голову убрать неровность. Тогда моя дверь в прошлое всегда будет здесь. Сейчас я отправлюсь туда. Это одно из моих маленьких развлечений: я ставлю ногу на плитку, и чудо совершается – передо мной оживает чудесное воспоминание.