Именно в тот момент моя нога наткнулась на плитку, чуть выше остальных, и это заставило меня остановиться».

– Простите, мадам, или, точнее, мадемуазель. Вы – та самая знаменитая Белла Отеро, оставившая сцену пятьдесят лет назад?

Это воспоминание так живо, что мне трудно отвлечься от него и посмотреть на молодого человека, похожего на Джонни Холлидэя, так нагло ворвавшегося в мои грезы. Однако мое замешательство продолжается не больше секунды. Не поднимаясь со скамьи, я взмахиваю палкой над его грязной головой и достаточно красноречиво даю понять, чтобы он оставил меня в покое. Тип отходит на некоторое расстояние. Теперь я могу снова коснуться плитки старой босой ногой.

«Меня зовут Джургенс, мадемуазель, – слышу я другой, далекий голос из прошлого, навсегда связанный с плитками на мостовой, – Эрнест Андре Джургенс, представитель нью-йоркского «Эден мюзе» и импресарио».

Тогда я рассмотрела этого человека, резко контрастировавшего своим видом с грязным портовым кварталом Марселя. Он был в светло-бежевом костюме, и гамаши того же цвета покрывали изысканные коричневые ботинки. Цепочка часов пересекала жилет, а на голове была шляпа, какие в те времена носили любители праздных прогулок. Кроме того, у незнакомца были такие выразительные усы, что казалось, будто в них заключена вся сущность их обладателя.

«Я видел, как вы танцевали вчера вечером в «Куколке», это заведение недостойно вашего таланта, – сказали мне усы, – но это можно исправить. Вы слышали когда-нибудь об «Эден мюзе»?»

Должна сказать, что в следующий раз моя босая нога коснулась неровностей мостовой уже на искусственной улице Севильи, созданной декораторами нью-йоркского «Эден мюзе», – во время великого дебюта Беллы Отеро в 1890 году. Однако потребовалось еще несколько месяцев и много стараний моего нового покровителя Эрнеста Андре Джургенса, чтобы я смогла повторить этот волшебный ритуал, до сих пор помогающий мне вновь переживать те счастливые моменты.

– Что вам здесь нужно, молодой человек? Не наступайте сюда! Будьте любезны, оставьте меня в покое. Разве вам не говорили соседи, что Каролина Отеро – сумасшедшая старуха, которая никогда – слышите, никогда! – не разговаривает с журналистами? Уходите или я позову полицию…

Многие считают, что первый успех пришел к Белле в Париже в восьмидесятые годы, однако я должна объяснить, что это заблуждение, и связано оно с хорошо продуманным шагом соадминистратора «Эден мюзе» в Нью-Йорке Эрнеста Джургенса.

В 1889 году, когда состоялась знаменитейшая Всемирная выставка в Париже, Джургенс отправился во Францию с целью нанять артистов для следующего театрального сезона в Нью-Йорке. Директор театра граф Альфред фон Кесслер поручил ему найти «настоящую испанскую танцовщицу с хорошей репутацией на французской сцене – такую, которая сможет затмить Карменситу, эту фальшивую звезду наших конкурентов "Костер и Билз"». Однако, проведя несколько недель в Париже, администратор так и не нашел подходящей танцовщицы. Следует объяснить, что в те времена все экзотическое – будь то японское, индийское и даже испанское – производило фурор не только в Европе, но и в Соединенных Штатах. Это было очень модно, и никого не смущало, что знаменитая Карменсита из «Костер и Билз» была на самом деле дочерью польского каменщика-эмигранта, живущего в штате Пенсильвания. Джургенс не мог и представить, что будет так трудно найти в кипящем Париже соперницу польской Карменсите. В городе было несколько испанских артисток, однако Джургенс убедился, что ни одна из них не способна соперничать с Карменситой, которая – нужно признать – была довольно талантлива. Джургенс уже собирался вернуться домой со скудным артистическим багажом («Танцующие сибирские собаки», «Чудесный танцовщик на китайских блюдах» и, наконец, две испанские танцовщицы «Дуэт Ибаньес», прославившийся своим танго на 333 метров по лестнице Эйфелевой башни), но прежде решил обойти провинциальные кабаре, надеясь отыскать «редкую жемчужину», которую можно было выдать за звезду в Нью-Йорке. Так этот спокойный тридцатишестилетний отец семейства имел несчастье повстречать и полюбить Каролину – именно он создал Беллу Отеро из никому не известной танцовщицы, зарабатывавшей не столько танцами, сколько проституцией.

Прежде чем мы узнаем, как, используя различны ухищрения, влюбленный администратор превратил хорошенькую девицу-танцовщицу из марсельской трущобы в знаменитейшую артистку, следует рассмотреть исторические и социальные условия, способствовавшие созданию той легкомысленной и великолепной атмосферы, известной как «бель эпок», именно тогда появилось множество таких персонажей, как Белла Отеро Социальные модели – явление определенной эпохи поэтому, чтобы лучше понять феномен Беллы, необходимо иметь представление о нравах и атмосфере конца девятнадцатого века. В то время мир – по крайней мере цивилизованный – считал единственной достойной сто «лицей Париж.

В 1889 году Всемирная выставка и ее самый известный символ – Эйфелева башня изменили этот город, сделав его олицетворением не только радости жизни, но и прогресса. Это слово, ставшее популярным, добавило новые краски к joie de vivre,[22]создав дух великолепной эпохи, выросшей, как ни парадоксально, из унижения. Франция, потерпевшая двадцать лет назад сокрушительное поражение во франко-прусской войне, начинала постепенно вновь обретать национальную гордость. Столкновение с немцами закончилось крахом в 1870 году, и с этого момента уязвленная гордость французов становится двигателем перемен. Менялись былые устои. По мере приближения восьмидесятых годов XIX века как-то устаревают прежние ценности, особенно религия и мораль. Мораль, всегда бывшая не в почете в высших кругах, становится менее строгой и в других социальных слоях. Анатоль Франс, например, так определил это новое всеобщее настроение в своей «апологии счастья» – речи, произнесенной перед народным университетом Эмансипасьон: «Долгая традиция, до сих пор тяготеющая над нами, учит, что лишения, страдания и боль благодатны, а за добровольные лишения ждет особая награда. Какая ложь! Не слушайте священников, говорящих о преимуществах страдания. Наслаждение – вот благо!»

Так возник призыв «наслаждаться жизнью и получать удовольствие»: эти блага были доступны мелкой и средней буржуазии, но обходили рабочий класс. Разница между этими социальными слоями значительна: рабочие были по-прежнему связаны бесконечным каждодневным трудом и могли надеяться прожить едва ли сорок лет, а остальное общество прожигало жизнь. В конце века появились парки развлечений, танцы на открытом воздухе, атмосферу которых так хорошо изобразил Ренуар в своих картинах – например, «Бал в "Ле Мулен де ла Галетт"». Развлечения «демократизируются»: всемирные выставки, воплощающие Современность и Прогресс, посещает самая разношерстная публика, а интеллектуальная элита воспевает мимолетность жизни в богемных и экстравагантных притонах. До того как вошли в моду «Фоли-Бержер» и «Мулен Руж», богачи и бедняки, лавочники и аристократы, артисты и писатели братались в таких заведениях, как «Ша-Нуар», где хозяин приветствовал своих посетителей словами Salut mes cochons! (Здорово, мои дорогие свиньи!) или называл их tas de salauds! (шайкой ублюдков). Кстати, среди этих посетителей, кроме простолюдинов и представителей богемы, бывали и такие знаменитые люди, как принц Уэльский и король Греции, а также Пастер и Ренан. В других заведениях, например, в «Аде» на бульваре Клиши, посетителей встречали словами «добро пожаловать, дорогие висельники» официанты, одетые арестантами, с цепью и металлическим шаром на ноге, и предлагали им отвратительные на вид напитки. В 1879 году появились различные литературные группы любителей вольностей – например, объединение. Эмиля Гудо «Гидропаты», а затем возникли еще жеменофутисты и т. д. И все они с криками «Да здравствует абсурд!» отдавались этому новому гедонистическому и беззаботному настроению, ставшему реакцией на унизительное поражение в войне 1870 года.