Ницца, 9 апреля 1965 года, 11.30

Должна сказать, Беллини был совершенно нелепым типом. Он только и делал, что кричал на меня: «Talons, ma chère, talons»;[24]«Tu n'arriverais jamais à rien, espèce de cornichon andalou!»[25]

Нет, он не заслуживает ни секунды моих воспоминаний. И ведь так легко избавиться от этого видения. Сюит поднять ногу с неровной плитки, вызвавшей во мне эти воспоминания, – и все исчезнет. Туннель, соединяющий современную площадь Ниццы со старым марсельским портом, где увидел меня Эрнест Джургенс, вернет меня обратно в настоящее. «Ты сильная женщина, Лина, – говорю я себе. – Сколько времени ты уже сидишь здесь, вспоминая свое прошлое?» «Меньше, чем кажется, конечно же, – отвечаю я сама себе и продолжаю: – Время эластично, как красивая подвязка чулок». Солнце почти не изменило положения на небе, мой багет и два яйца еще не привлекли внимания мух, так что вряд ли прошло больше нескольких минут: воспоминания, если они приятны, не занимают времени. А где же преследовавший меня апаш, похожий на Джонни Холлидэя? Где тот журналист? Похоже, он исчез. Верно говорят, что современные молодые люди непостоянны. По-видимому, он окончательно сдался. Ну что ж, тем лучше.

Погода великолепная. Весной в Ницце очень красиво, и у нас, глубоких стариков, есть в жизни преимущество, мало кому известное. Так как темп жизни медленный, возникает феномен, сравнимый с детством: когда ребенок двигается быстро, но время для него кажется вечностью, потому что нужно узнавать столько всего нового. Мы же, наоборот, понимаем все сразу, но тело медлительно, поэтому результат оказывается таким же. Медлительность и быстрота – разный порядок, но одинаковое ощущение. «Они становятся похожи на детей», так нередко говорят люди о стариках, не подозревая, что это утверждение имеет и другой смысл. Я имею в виду способность стариков воспринимать жизнь и все вокруг так же детально и фантастически, как дети. То есть речь идет о вновь обретенной способности жить в настоящем. Я тоже узнала об этом не так давно, после того как мне исполнилось девяносто: взрослые люди живут будущим, постоянно думая о том, что их ждет за следующим поворотом дороги жизни. Дураки и старики, еще не достигшие моего возраста, живут в прошлом, оглядываясь назад, снова и снова вспоминая то, что никогда уже не вернется. Мы, древние старики, напротив, думаем о настоящем, потому что это единственное, что действительно нам принадлежит. Так же, как принадлежит детям, которые еще должны все это для себя открыть. Как приговоренным к смерти, стремящимся растянуть настоящее, чтобы оно стало похоже на будущее, которого у них нет. Надо жить настоящим, чувствовать, что происходит с тобой каждое мгновение… Тогда перед глазами возникнет огромное Настоящее, видимое лишь немногими, водное запахов и ощущений, которые остальные не замечают, занятые тем, что смотрят назад или вперед. Однако не только эта возможность жить настоящим моментом интересует меня в этом старческом детстве, которым я горжусь. Есть и еще один связанный с этим феномен, намного более, приятный: нам, как и детям, медлительность времени позволяет лучше узнавать предметы и наделять их собственной жизнью. Известно, что дети способны устанавливать человеческие отношения с камнем или занавеской в спальне, в складках которой они обнаруживают фигуры и лица, так и для нас, стариков и приговоренных к смерти, неодушевленное и немое оживает.

Может быть, это связано с нашей медлительностью в движениях. Сейчас, сидя на скамье на этой площади, отягощенная старческими недугами, я чувствую все окружающее меня. Если бы я, например, решила подойти к той акации, в нескольких метрах от меня, медлительность моих шагов позволила бы мне (если бы зрение совсем не ослабло) изучить все детали ее коры, проникнуть даже в тайны ее пятен или увидеть человеческие фигуры на дереве. Вот преимущества медлительности. Но я слишком стара, мне отказывают зрение и слух, хотя – если признаться – все это заменяет кожа, необыкновенная кожа Беллы Отеро (ironie du sort[26]), которая, хотя уже и не годится для того, чтобы принимать ласки мужчин, чувствует ласку ветра, прежде чем он всколыхнет ветви этой акации. Время тянется медленно, от этого все становится значительнее. По крайней мере так происходило со мной до сегодняшнего дня. Меня развлекали деревья, я чувствовала их. Поэтому не понимаю, почему сейчас до меня не долетает аромат их цветов или знакомый шорох ветра в ветвях. Могу поклясться, что на этот раз я слышу совсем другой звук – брюзжащий голос, который вроде бы остался позади но меньшей мере семьдесят лет назад: «Talons, mademoiselle, talons, не смотрите в окно, парижские акации – всего лишь деревья, а деревья – неодушевленные, мертвые создания, им не нужно ваше внимание, в отличие от маэстро Беллини, espèce de cornichon!»

Странный день. События происходят помимо моей воли, иг это раздражает меня: я к этому не привыкла. «Ладно, Лина, не надо беспокоиться, это непредусмотренное воспоминание, наверное, легко прогнать». Если, вместо того чтобы прохлаждаться здесь – будто мне не девяносто семь лет и меня не ждут еще два пролета лестницы, – я встану и вернусь домой, этот звук исчезнет. «Ну же, Лина, поднимайся! Чего ты ждешь? Сделай это как можно раньше, пройди перед этой болтливой акацией, не смотри на нее, не слушай, ты двигаешься очень медленно, это правда, но скоро это предательское дерево останется позади».

«Cornichon, cornichon, из вас никогда ничего не выйдет!» «Прибавь шагу, Лина, – говорю я себе, – возвращайся домой, спрячься в своей комнатке… не обращай внимания, в конце концов, ведь ты никогда не верила во власть теней». Да-да, все это правда, я слишком долго живу с призраками и знаю, как с ними обращаться, но именно поэтому я знаю также, что иногда лучше дать им немного позабавиться. Если голос маэстро Беллини вырвался сегодня из прошлого специально, чтобы досадить мне, пусть говорит, – чары скоро рассеются. Следующее дерево, ждущее меня на пути домой, – тамаринд: их много в Ницце, это дерево здешнее, не северное, без шелеста.

«Пользуйся случаем, Беллини, – говорю я, будто этот старый учитель танцев следует за мной по пятам, – пользуйся помощью парижского дерева, чтобы досадить мне этим воспоминанием, другого случая у тебя не будет».

«Однажды утром в 1889 году в моей студии появился какой-то американец с молодой испанкой. Он хотел, чтобы я подготовил ее для сцены. «Я уже не преподаю, месье», – поспешил я объяснить, даже не предлагая им войти. Напрасно он ссылался на общих друзей и пытался разбудить во мне тщеславие, говоря, что мне предстоит работать для нью-йоркского «Эден мюзе». Неужели этот деревенщина не знал, что Фердинандо Беллини, сотрудничал с самыми знаменитыми театрами – от Лондона до Москвы? Несомненно, ему было известно о моей славе, потому что он очень настаивал и предложил мне такую сумму, от которой только глупец мог отказаться. «Он влюблен в малышку, – подумал я, – готов поспорить, что часть этой немыслимой суммы, которую он предложил, будет взята из его собственного кармана». Потом я посмотрел на девушку. Даже в тусклом свете прихожей я разглядел ее необычные глаза. Однако об этом позже. Такой профессионал, как я, должен уметь абстрагироваться от внешних впечатлений, по крайней мере до тех пор, пока не сделает объективную оценку возможного артистического таланта. Девушка была высокого роста – наверное, больше метра семидесяти, да и вообще выглядела она замечательно. В течение некоторого времени, пока Джургенс с удовлетворением курил сигару сидя в одном го кресел, предназначенных для менторов, я смог убедиться, что ее параметры 97–53 – 92, при весе 51 килограмм. «Станцуй что-нибудь, petite[27]», – сказал я ей, и она изобразила несколько нелепых па, которые едва ли можно было назвать танцем. «А теперь спой», – попросил я. Голос девушки оказался таким же грубым, как и ее движения. Много лет спустя, когда рассеялся всеобщий восторг, с каким приняли Беллу Отеро в Нью-Йорке, и, несмотря на то, что я не однажды давал уроки Каролине, Эктон Девис, известный и весьма язвительный критик «Нью-Йорк сан», так охарактеризовал ее выступление (то же самое подумал и я, когда впервые увидел Беллу): «Я смотрел, как Отеро пела, и слушал, как она танцевала».