«Фармацевтика» — этот свой термин применил он и в открытом споре в Студии, внезапно выступив против здешних адептов формального метода. В тот день, 10 сентября 1919 года, в «Чукоккале» — рукописном альманахе Корнея Чуковского, который он вел всю жизнь, — появился первый автограф Зощенко: «Поменьше литературной фармацевтики!» Этот его призыв следовал за записью другой участницы диспута, сделавшей на том памятном занятии доклад, который и вызвал неожиданное по горячности выступление Зощенко. В ее записи говорилось «о многознаменательном дне, когда чуковисты пошли походом на сторонников формального метода». К. И. Чуковский, посчитавший тот эпизод событием, заслуживающим быть зафиксированным в его анналах, предоставил слово обоим противникам.

Много лет спустя, в своих воспоминаниях, опубликованных в середине 60-х годов, К. И. Чуковский постарался — в возможных для того времени пределах — объективно рассказать и о своей позиции в том давнем диспуте: «Больше всего споров вызывала тогда модная литературная ересь, чрезвычайно притягательная для многих студистов. Называлась она — формализм. Многое в этой ереси казалось мне чуждым и даже враждебным. Но была в ней одна милая моему сердцу черта: внимание к форме литературных творений, которое по многим причинам было прежними критиками приглушено и ослаблено. Да и к самим создателям формального метода я не мог не питать симпатий — талантливые, молодые, широко образованные, они весело разрушали закостенелые догматы свирепствовавшей в то время вульгарно-социологической школы. Но нет таких литературных (и не только литературных) течений, которые не превратились бы в пошлость, едва только их адепты увидят в них абсолютную истину. ».

Как известно, эта свирепствовавшая вульгарно-социологическая школа определила далее теоретический «базис» соцреализма, а формализм с его культом художественной формы и полвека спустя преследовался как вредное явление, противостоящее высокоидейному содержанию…

Помимо увлечения литературной критикой, помимо рефератов и пародий, Зощенко во время Студии непрерывно писал и приносил Чуковскому свои рассказы, фельетоны, начал даже исторический роман. И эту концентрацию нужных ему сведений, собственных литературных проб, знакомств, примеров, впечатлений, полученных в тот сжатый срок, можно сравнить с плотностью такого физического вещества, малый кубик которого весит тонны. Кроме постоянных Гумилева, Замятина, Чуковского, Шкловского, здесь дважды выступал Блок, и Зощенко с глубоким вниманием слушал, как он читал «Возмездие», «Соловьиный сад», «Скифов». Сама атмосфера Студии всецело настроила Зощенко на профессиональный лад. И, наконец, он обрел здесь приятелей — своих будущих товарищей по «Серапионову братству», образовавшемуся полтора года спустя и ставшему заметным явлением литературного процесса.

В январе 1920 года у Зощенко умерла мать. Она скончалась от «испанки» — тяжелейшего гриппа, эпидемия которого захватила Петроград. Ей было 45 лет. О том, что пережили этой зимой он и остававшиеся в Питере две сестры, Юлия и Тамара, Зощенко написал уехавшей от них сестре Валентине: «Три месяца лютых и незабываемых мы сидели, как кроты, в черной холодной комнате, и уже третий месяц, как мамы нет в живых. Такая была лютая, совершенно лютая, совсем лютая зима. И так случилось, что одно время не было света, дров и хлеба. И это случилось накануне смерти».

Смерть матери и ее похороны на Смоленском кладбище рядом с могилой отца он описал в двух маленьких, по полстранички, главках своей автобиографической повести — «Двенадцатое января» и «Я ничего не хочу» (являющимися высокими образцами поздней психологической прозы Зощенко). А за ними — тоже полстраничная — главка «Новый путь», связанная с предыдущими и рассказывающая о том, как он стал женатым человеком:

«На тележке маленький письменный стол, два кресла, ковер и этажерка.

Я везу эти вещи на новую квартиру.

В моей жизни перемена.

Я не мог остаться в квартире, где была смерть.

Одна женщина, которая меня любила, сказала мне:

— Ваша мать умерла. Переезжайте ко мне.

Я пошел в загс с этой женщиной. И мы записались.

Теперь она моя жена.

Я везу вещи на ее квартиру, на Петроградскую сторону.

Это очень далеко. И я с трудом толкаю мою тележку.

Передо мной — подъем на Тучков мост.

У меня больше нет сил толкать мою тележку. Ужасное сердцебиение. Я с тоской посматриваю на прохожих. Быть может, найдется добрая душа — поможет мне взять это возвышение.

Нет, прохожие, равнодушно посматривая, проходят мимо.

Черт с ними! Я должен сам… Если б только не перебои сердца… Глупо умереть на мосту, перевозя кресла и стол.

Изнемогая, я вкатываю тележку на мост.

Теперь легко».

Речь здесь, понятно, идет о Вере Владимировне, на которой Зощенко женился в 1920 году, а впервые это было напечатано в 1943 году, и весьма сдержанный тон, с которым он говорит о ней, определялся их тогдашними отношениями. (Это было вообще единственное упоминание о ней в «Перед восходом солнца».)

Взаимоотношения между ними с самого начала складывались сложно и неровно. Зощенко дважды делал ей предложение. На первое предложение в 1919 году он получил отказ. (Тогда у Веры Владимировны появился новый знакомый, и, видимо, возникал другой вариант устройства личной жизни.) И второе предложение не обошлось без словопрения. Вера Владимировна, как она пишет в воспоминаниях, заявила: «Я хочу „свободного брака“». Зощенко ответил: «Нет! брак так брак! Никаких „свобод“». Тем не менее сам Зощенко за трехлетний добрачный срок их близкого знакомства перманентно находился в отъездах из Петрограда. А перед его поездкой в Смоленскую губернию они даже решили расстаться совсем.

Сущностью, сердцевиной их взаимоотношений для Веры Владимировны была любовь — направленная на нее, принадлежащая ей. О себе же она писала: «…я никогда не могла так „жертвенно“ любить его! Я всегда требовала его любви и была несчастна, потому что не могла ее получить — такую, как мне надо… » И в другом месте воспоминаний: «А что надо было делать? Наверное, больше интересоваться его „душой“, его „мыслями“ — спрашивать его о них, а не бросаться безотчетно в его объятья, лишь только мы оставались вдвоем. — Интересоваться его жизнью, его „буднями“… Быть для него другом, женой… А я была только „любовницей“!»

Сложности их будущего семейного союза обозначились, наверное, еще в том разговоре, о котором Вера Владимировна вспоминала после его смерти в своей статье «Так начинал М. Зощенко» — когда он на ее вопрос «Что же для вас самое главное в жизни?» вместо ожидаемого и желанного «Конечно, вы!» — ответил: «Конечно же, моя литература». Причем, как показало время, к литературной работе сразу присоединилось и все то, что создавало ему нужное настроение и сделалось органичным стилем жизни.

Это главное захватило его уже целиком. В душе Зощенко, должно быть, как удар колокола, прозвенел сигнал: «Пора!» Действительно, было уже пора проявить себя, ему шел двадцать седьмой год, и если не теперь, то когда?! Он дважды прошел фронт, пережил политические и социальные потрясения, испытал себя во многих жизненных пробах и, наконец, со всем тщанием постарался разобраться в том единственном деле, которое звало, притягивало его всю жизнь, — чтобы обрести собственное место в этом творческом деле. И теперь, поняв окончательно свое назначение, он резко, мгновенно оборвал свои литературоведческие экзерциции, бросил начатую книгу, которая способствовала этому пониманию своего места, ушел из милиции, из угрозыска, на спокойную должность конторщика, потом помощника бухгалтера в Петроградском военном порту «Новая Голландия» и стал прямо на службе писать рассказы, совсем иные, нежели еще вчера сочинявшиеся «милые нелепости» или «сыр бри». Писал он в ту зиму 1920/1921 года и дома, допоздна, часто при лампаде, поскольку подача электричества была ограничена и производилась с перебоями. А затем, прожив у Веры Владимировны около двух лет, он переселился от нее в Дом искусств, открывшийся стараниями М. Горького в бывшем дворце известного богача Елисеева (вскоре после прекращения работы Студии в доме Мурузи). Переселился, даже несмотря на рождение в 1921 году сына.