«В Сумасшедшем Корабле сдавался в архив истории последний период русской словесности. Впрочем, не только он, а весь старорусский лад и быт. Точней сказать, для быстрейшей замены России четырьмя буквами СССР ампутировались еще не изжитые временем былые формы. И как сводка работы русской мысли и воли к жизни предстали Четверо. Они заканчивали кусок истории.

Четверо — Гаэтан с „голубым цветком“ Новалиса, пересаженным в отечественный город, Инопланетный Гастролер с своим „Романом итогов“ русского интеллигента, матерой мужик Микула, почти гениальный поэт, в темноте своей кондовой метафизики, берущей от тех же народных корней, что и некий фатальный мужик, тяжким задом расплющивший трон. Четвертым сдавателем был Еруслан, тот, чья воля была, как у Васьки Буслаева, разукрасить нашу землю, как девушку».

Под именем Гаэтана автором романа был выведен Александр Блок (в драме Блока «Роза и крест» имеется персонаж — трувер Гаэтан); Инопланетный Гастролер — Андрей Белый с его самым значительным произведением, романом «Петербург»; Микула — поэт Николай Клюев (в строках о нем есть намек на Григория Распутина); Еруслан — А. М. Горький.

Ольгу Форш связывали с Горьким многолетние дружеские отношения. В 1927 году она провела у него в Сорренто три недели. Стараясь отразить в романе роль Горького в период разрыва русской истории и отмены «старорусского лада и быта», Ольга Форш пишет:

«Он пришел как рабочий и вместе интеллигент. И еще: он пришел не как отдельный человек, а как синтез, предваривший свершение революционных событий. Он сплав интеллигента и рабочего в гармоничное целое и стоит в последнем десятилетии как славный памятник и как укоризна истории, потому что он — встреча двух классов, и встреча без взаимного истребления.

…основное свойство Еруслана — художник.

Это свойство художника принимать в себя, пронизываться природой объекта, сделало то, что он мог уже тогда, раньше всех, со всей искренностью чувствовать одновременно за „нас“ и за „них“ и с одинаковой силой защищать перед „нами“ „их“, а перед „ними“ „нас“.

Словом, когда вступило в силу правительство „е г о“, он лег мостом между ими и нами.

Сейчас позабыли, но мы все прошли по нему.

Осенью двадцатого года его усилиями открыт был для нас Сумасшедший Корабль, и Дом ученых, и многое еще…»

«Интеллигенция и революция», «интеллигенция и пролетариат» — такие жгучие идеологические проблемы волновали тогда деятелей искусства, которые приняли большевистский Октябрь и надеялись на разрешение вопросов культуры в гуманистическом направлении. И Горький был в этих упованиях их главным оплотом.

Когда Ольга Форш писала свой роман (К. Чуковский упоминает в своем «Дневнике» о ее намерении «написать хронику Дома искусств» в мае 1928 года), в СССР уже пришла на смену русской классической и предреволюционной литературе литература советская. И в ряду наиболее заметных новых прозаиков, таких, как Пильняк, Бабель, Леонов, Эренбург, находилась и когорта «серапионов» — Всеволод Иванов, Федин, Зощенко. Но в «Сумасшедшем Корабле» среди его обитателей Зощенко — под именем Гоголенко — упоминается лишь мельком, один раз. Это понятно: действие романа происходило в 1920–1922 годах, когда Зощенко еще готовился к вхождению в литературу и только начинал печататься. И поселился он в ДИСКе в конце указанного периода. Однако именно Ольга Форш, не называя его, дала там весьма важную и глубокую оценку его сложившегося затем творчества: «Единственный случай в литературе, когда писателем был угадан не единоличный герой, а выхвачен целиком весь быт грядущего».

Непосредственное вхождение Зощенко в литературу состоялось в 1922 году, когда последовал сразу целый ряд его публикаций, что можно было бы по-военному назвать «фронтальным наступлением» в отличие от более обычного дебюта с разовым, как заявка о себе, выступлением в печати. Один за одним и во многих периодических изданиях — журналах, альманахах, газетах — были напечатаны его рассказы «Гришка Жиган», «Лялька Пятьдесят», «Черная магия», «Веселая жизнь», «Любовь», «Метафизика», а центральным событием в этом ряду стало появление его первой книги «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова» (причем один из «синебрюховских» рассказов — «Виктория Казимировна» — увидел свет еще до выхода книги в альманахе «Серапионовы братья»), И все эти публикации не исчерпали того количества рассказов, которые он написал за предыдущий 1921 год.

Здесь особо надо отметить, что в том 1921 году, когда Зощенко, весь погрузившись в работу, с охватившим его творческим подъемом писал эти свои уже совершенно профессиональные рассказы, он не делал попыток их печатать — только читал на вечерах в ДИСКе и на заседаниях «Серапионовых братьев». Как видно, он хотел теперь (памятуя «сыр бри») заранее убедиться в их настоящей ценности, действовать наверняка. Он со всей серьезностью и полученным опытом готовил свое вхождение в литературу — и потому, что считал это дело исключительно ответственным, и потому, что обладал обостренным чувством собственного достоинства.

Так, рассказ «Старуха Врангель», написанный в апреле 1921 года (а опубликованный лишь через два года в книге «Разнотык»), был сперва прочитан на заседании «Серапионов», где было решено показать его (вместе с рассказом М. Слонимского) Горькому, который уже проявлял интерес к этому литературному «братству». И 2 мая 1921 года Михаил Слонимский, исполнявший у них функции координатора, пишет Горькому: «Многоуважаемый, дорогой Алексей Максимович, посылаю Вам две рукописи: М. Зощенки — рассказ „Старуха Врангель“ и свой рассказ. Зощенко — новый Серапионов брат, очень, по мнению Серапионов, талантливый». Горький, находившийся в России, в Питере, откликнулся через два дня — он немедленно прочел рассказы и захотел побеседовать с обоими авторами. И так же, не откладывая, встретился с ними. Из майской дневниковой записи Зощенко известно, что Горький весьма одобрил рассказ. (Впоследствии, в автобиографии, приложенной к «Возвращенной молодости», Зощенко указал, что Горький тогда же «помог мне материально» и «устроил академический паек».)

Затем, в том же мае, Зощенко читает этот рассказ в ДИСКе, что было описано К. И. Чуковским в своем «Дневнике» и явилось первым упоминанием там имени Зощенко:

«Вчера вечером в доме Искусств был вечер „Сегодня“ с участием Ремизова, Замятина — и молодых: Никитина, Лунца и Зощенко. Замятин в деревне — не приехал. Зощенко — темный, больной, милый, слабый, вышел на кафедру (т. е. сел за столик) и своим еле слышным голосом прочитал „Старуху Врангель“ — с гоголевскими интонациями, в духе раннего Достоевского. Современности не было никакой — но очень приятно. Отношение к слову — фонетическое.

Для актеров такие рассказы — благодать. „Не для цели торговли, а для цели матери“ — очень понравилось Ремизову, к-рый даже толканул меня в бок. Жаль, что Зощенко такой умирающий: у него как будто порвано все внутри. Ему трудно ходить, трудно говорить: порок сердца и начало чахотки. Человек было 150, не больше. ».

После этого чтения А. М. Ремизов ввел Зощенко в свою шутейную «Обезьянью великую и вольную палату» («Обезвелволпал») и вручил «Обезьяний Знак», представлявший собой его собственноручный рисунок. Членами этой «палаты» были Александр Блок, А. Белый, М. Горький, М. М. Пришвин, Анна Ахматова, Н. Гумилев и другие приятные Ремизову лица. Отметим, что А. М. Ремизов был, вероятно, первым, кто увидел связь Зощенко с Гоголем в самой сути его рассказов (К. И. Чуковский, говоря о «фонетическом» отношении Зощенко к слову, уловил прежде всего в них «гоголевскую интонацию» и «дух» раннего Достоевского).