После «вознесения» Лаурис стал другим человеком.

Днем мы сидели на солнышке: во дворе стояли лавки. Некоторые играли в карты. Один грамотный матрос из Эрёскёбинга, Ханс Кристиан Свиндинг, писал письма под диктовку. Без тетрадки его и не видели, и глазами он все время рыскал по сторонам. Все записывал. А большинство наших собратьев бездумно таращились в никуда, еще до вечера впав в пьяное полузабытье. А по вечерам мы пели и танцевали, да так, что скрипели тяжелые доски. Больше всех шумели кадеты. С рядовыми они не якшались, сидели в комнатах за закрытыми дверями и заглушали музыку пьяными криками. Сущие дети. Самогонку пить не умели. Старше шестнадцати никого среди них не было, большинство — лет тринадцати-четырнадцати, самому младшему — двенадцать. У многих из нас сыновья были того же возраста, а то и старше. И все же, хотя кадеты ничего не умели и не знали, они были нам начальники. И нам казалось, что мы должны вытягиваться по струнке перед этими юнгами.

Мы всё рассуждали о дезертирстве капитан-командора Палудана в час опасности. Почему наш командир сел в шлюпку раньше других? Один солдат из Шлезвига пустил слух, будто сам Палудан объяснил это так: дескать, на борт «Кристиана Восьмого» прибыл немецкий офицер и приказал ему покинуть корабль, хотя на берег еще не доставили раненых. Палудан храбро протестовал, но ему объяснили, что, если он не подчинится приказу, обстрел корабля будет возобновлен. Но ни один человек на борту «Кристиана Восьмого» не видел и не слышал ничего об офицере по имени Пройцер. Немецкие мятежники отрицали, что знают о его существовании. Солдаты считали, капитан-командор сам придумал этого офицера, чтобы как-то оправдать свою трусость.

Когда это услышал Малыш Клаусен, он открыл рот, собираясь защитить своего командира: на кону стояла его собственная честь — честь датчанина. Но он не смог ничего возразить. В глубине души он и сам верил этим рассказам. Нас вели в бой бесчестные люди. И Эйнар тоже промолчал: от стыда у него слезы на глаза навернулись. Лаурис принялся ругаться, а больше ему и сказать было нечего.

Предательство Палудана не вдохновляло на бунт, скорее на регулярные рейсы к чану с самогонкой. Наше отвращение к плену росло, и поведение становилось все более распущенным.

В число жертв наших проделок попали кадеты. Шуток по поводу их безбородости и раньше отпускалось много, но всё больше за спиной. А тут маленьким мужчинам без обиняков предложили спустить штаны, а то, может, они и там безбородые.

Предводителем юнцов был четырнадцатилетний мальчик по фамилии Ведель. Он первым из кадетов покинул борт «Кристиана Восьмого», и выражение триумфа на его лице, когда он очутился в капитанской шлюпке рядом с Палуданом, близким другом его отца, не осталось незамеченным. Это он предводительствовал на попойках за закрытой дверью. И стал первой мишенью наших, все более частых, насмешек.

В ответ на один особенно злой намек на величину его мужского достоинства он дал матросу из Нюборга Йоргену Мерке звонкую пощечину. Чтобы дотянуться до противника, Веделю пришлось привстать на цыпочки, что выглядело забавно. Но пощечина оказалась что надо.

Матрос сначала оцепенел от удивления, затем нерешительно дотронулся до горящей щеки, словно желая убедиться, что его и правда ударили.

— Смирно, черт тебя подери! — прорычал малыш Ведель.

Матрос схватил его за плечи и швырнул на пол. Тяжелый болотный сапог устремился к ребрам мальчишки. К месту драки ринулась целая толпа, но не на помощь мальчику, а чтобы наконец-то дать волю своей ярости. Веделя спасли только вопли о помощи. Два шлезвиг-голштинских солдата взбежали по лестнице со штыками наперевес, но, прежде чем они добрались до мальчишки, Лаурис разогнал нападавших. Одной рукой он схватил кадета за воротник и рывком поставил на ноги, а другой рукой удерживал на расстоянии разъяренных мужчин.

Ведель висел у него в руке, как тряпичная кукла. От страха у бедняги дрожали коленки.

— Так, всем вести себя хорошо, — спокойным голосом произнес Лаурис.

Бывалый моряк, он вновь обрел прежний авторитет. Толпа рассеялась, солдаты увели кадетов.

Мы слышали, как Ведель рыдает, спускаясь по лестнице.

В тот же вечер к маленькому кадету вернулось присутствие духа. За дверью вновь разгоралась попойка. Кто-то из своего угла бранил малолеток за шум. Время отбоя еще не наступило, но все, связанное с кадетами, стало вызывать в нас неудовольствие.

В дверь кадетской комнаты постучали и призвали мальчишек к тишине. Звонкий голос тут же нагло велел нам заткнуться:

— …или мы тебе яйца оторвем, деревенщина!

— Ну-ка повтори! — проревел матрос у двери.

Из-за стола в центре помещения повскакивала пьяная толпа. Матросы подняли лавку и принялись раскачивать ее, словно пробуя на вес. Затем побежали к комнате кадетов, держа скамью как таран, и со страшным грохотом ударили ею в дверь. Внутри вмиг все стихло.

— Ну что, — прокричал один из матросов, — смелости-то поубавилось?

Взяв разгон, разъяренные мужчины снова ринулись на дверь. На сей раз она подалась, и они ворвались в комнату, повалив один из столов и разбив одну бутылку. И тут кто-то закричал. Перед дверью собралась целая толпа любопытных, они принялись науськивать дерущихся. Эйнар и Малыш Клаусен стояли позади всех, приподнявшись на цыпочках, горя желанием хоть краешком глаза посмотреть на драку, но сквозь узкий дверной проем ничего не было видно.

На шум прибежали солдаты. Прокладывая себе дорогу прикладами, они пробились к комнате кадетов и разняли дерущихся.

Вскоре один за другим показались противники. Кадеты выглядели уныло. Было ясно, кому больше досталось. У Веделя из носа шла кровь. У другого мальчишки заплыл глаз и уже почти не открывался. Третий, показавшись в проеме, выплюнул зуб. Кровь текла по подбородку.

— Это молочный, — выкрикнул кто-то в толпе.

Вскоре появился комендант Фляйшер, тучный мужчина с залысинами на лбу и мягкими завитками на затылке. Щеки его пылали, губы были влажными. В углу рта красовалось пятнышко соуса, — похоже, коменданта вытащили прямо из-за обеденного стола, и он даже не успел воспользоваться салфеткой.

Он имел чин майора, но сразу разочаровал нас своим веселым тоном:

— Так не пойдет. Надо проявлять к своим офицерам хоть немного уважения. Или мне придется обходиться с вами построже, а мне бы этого не хотелось. Так что давайте разберемся с этим вместе. На мое место скоро придет другой, и какой же резон нам с вами ссориться?

Мы переглянулись. Это что, тот самый враг, немец, который разбомбил наши корабли и держит нас самих в плену?

Последующие дни прошли тихо. Чаны с самогонкой всегда были полнехоньки, и мы возобновили пьянство. Йорген Мерке не упускал возможности подразнить немецких солдат. «Задницы, — обзывал он их, — говнюки, змеюки, пигмеи безъяицые, мошенники». Его всегда окружала толпа приверженцев. Если приближался кто-то из солдат, поклонники тут же выстраивались перед ним защитной стеной.