В таких условиях даже Этель сумела бы проявить свои дедуктивные способности и сделать соответствующие выводы, хоть и продолжала бы упорно притворяться, что никаких дедуктивных способностей у нее отродясь не было. А в данном случае все те выводы, которые Этель сумела бы сделать, были бы, разумеется, связаны с тем непродолжительным отрезком времени, когда дом (предположительно) стоял пустой, что и навело мистера Пола на мысль воспользоваться этой возможностью и немного развлечься у себя в спальне со своей невестой, мисс Хобдей. Всего лишь по той причине, что об этом никто и никогда бы не узнал. Ну а потом они просто уехали. Хотя, честно говоря, они могли бы и подождать: ведь всего через две недели им бы уже не понадобилось прибегать к подобным уловкам. И, честно говоря, мисс Хобдей вовсе не казалась Этель способной на такие поступки (мистер Пол, разумеется, обсуждению не подлежал).

Впрочем, не ей, Этель, судить. Благодаря дальнейшим дедуктивным выводам вкупе с полученными – и высказанными шепотом – сведениями, Этель вполне способна была догадаться, что мисс Хобдей – отнюдь не та женщина, которую мистер Пол стал бы приглашать в Апли исключительно с целью быстренько лишить ее невинности. Но, так или иначе, Этель, снимая испачканные простыни и отправляя их в корзину для стирки, пришла бы к выводу: мистер Пол – если, конечно, он вообще заметил это пятно – сразу поймет, что именно она, Этель, позаботилась о том, чтобы все следы его запретных развлечений исчезли точно по мановению волшебной палочки той доброй феи, каковой она, Этель, и является в этом доме.

Вот только, как окажется впоследствии, ситуация в Апли-хаус – и атмосфера в семье, и ее потребности – будет совершенно иной. И естественно, никто даже не поинтересуется – хотя вряд ли это когда-либо кого-то в Апли интересовало, – хорошо ли Этель провела время в гостях у своей матушки. Ну а переменить простыни Этель так или иначе уже успеет.

Джейн никогда раньше не видела, как мужчина одевается. Хотя отношения с мужской одеждой, в частности с бельем, ей приходилось иметь самые интимные, а во время той «летней практики» в большом доме, полном гостей, она довольно быстро получила определенное «образование» и теперь знала, как много разнообразной, порой сложной и прихотливой, одежды может иметь один мужчина. Впрочем, ей довольно часто и в весьма странных местах (на конюшне, в оранжерее, в теплице и даже в кустах) приходилось вступать в куда более интимные отношения с одеждой Пола Шерингема, даже если эта одежда была на нем, но, разумеется, при условии – или, точнее, допущении, – что и он мог вступить в подобные интимные отношения с ее одеждой.

Сперва Пол надел рубашку, чистую, белоснежную, только что принесенную из гардеробной. Для того чтобы ее надеть – а точнее, в нее нырнуть, – он поднял ее высоко над головой, как это делают женщины, надевая платье. Джейн никак не ожидала, что первой он наденет именно рубашку. Впрочем, каждый истинный джентльмен одевается по-своему, всегда предпочитая собственный порядок действий. В «былые времена», в конце концов, Пола наверняка одевал и раздевал бы – нет, «облачал» и «разоблачал» бы – лакей. Точно так же, как сейчас миссис Нивен время от времени просила об этом ее, свою горничную.

Процесс одевания в любом случае у таких, как Пол, никогда не воспринимался как простое набрасывание на себя одежды. Это был процесс весьма серьезный – некое вдумчивое соединение отдельных предметов. Хотя при определенных обстоятельствах Пол стремился как можно скорее натянуть на себя одежду. И другой человек из другой истории вполне мог бы приговаривать при этих «определенных обстоятельствах», поспешно натягивая на себя штаны и заправляя в них рубашку: «Господи, Джей, мне же, черт побери, пора бежать!»

А он первым делом надел рубашку. Это удивило Джейн. Поскольку в таком виде – в рубашке и без штанов – он мгновенно утрачивал все свое высокомерное достоинство, то есть то самое главное свойство своего облика, которое он при отсутствии спешки всегда старался непременно сохранить. И об этом его свойстве она впоследствии не раз будет думать – Пол Шерингем всегда держался с таким достоинством и с таким презрением воспринимал любые насмешки, что практически никто и никогда по-настоящему не осмеливался над ним насмехаться. С ней наедине, правда, он много раз полностью терял всякое достоинство, но вскоре вновь его обретал. Хотя, конечно, любой мужчина в одной рубашке и без штанов выглядит довольно смешно, во всяком случае комично, и в иных обстоятельствах Джейн вполне могла бы даже захихикать.

Она предполагала, что тут может быть два варианта: либо рубашка ждет, когда ее заправят в брюки, либо брюки ждут в гардеробной, когда их принесут и заправят в них рубашку. В любом из этих вариантов могли быть свои преимущества. И все же Пол по-прежнему медлил, и из-за этого некоторое время выглядел как клоун или как мальчик-переросток, готовящийся лечь в постель, а отнюдь не как молодой мужчина, готовящийся вступить в широкий мир (где его поджидает сгорающая от нетерпения невеста).

А ведь когда-то он примерно так и выглядел, думала Джейн. Он действительно был мальчиком в длинной ночной рубашке. И у него была няня Беки – он как-то рассказал ей о своей няне, и это был тот редкий случай, когда он все же приоткрыл дверь в свое прошлое, – которая ушла от них, когда его отправили в школу. Когда-то у него непременно должна была быть няня, которая его одевала и раздевала. У всех троих братьев Шерингем няня должна была быть обязательно.

И вот ведь какая странная вещь: эта няня, по сути дела, заменяла мальчикам мать. Она приводила их вниз, чтобы показать родителям, только во время файв-о-клок, точно повариха, предлагающая кекс к чаю. И где же теперь эта няня Беки? Служит у кого-то еще, по всей вероятности. Или вернулась к матери.

Джейн не стала смеяться над тем, как Пол выглядит в одной рубашке. Хотя посмеяться, возможно, было бы и неплохо, особенно находясь в столь выигрышной позиции, возлежа на кровати. А ведь это мог бы быть совсем иной мир, думала она, и у них могла бы быть совсем иная, совместная, жизнь, и в этой жизни подобные вещи казались бы чем-то обычным, повседневным. Вот только не было у них этой иной, совместной, жизни. Той жизни, в которой Джейн могла бы стать ленивой женой-бездельницей и в данный момент лежала бы в спальне их лондонского дома, наблюдая за тем, как Пол, ее муж, старательно одевается, намереваясь превратиться в некую пародию на юриста.

Вот уже некоторое время они не говорили друг другу ни слова, а ведь совсем недавно из их уст вырывались стоны, хриплое дыханье, страстные, почти звериные, вопли. Казалось, они в данный момент пребывали в неком постоянно уменьшавшемся пространстве совместного существования, где – если воспользоваться выражением, которое станет известно Джейн лишь гораздо позже, – могли пользоваться только «языком тела». И она чувствовала, что сейчас может говорить только ее тело. И ей вовсе не хотелось подменять свои чувства и ощущения некими фальшивыми словами, тем самым практически сводя все к нулю, только потому, что ей пришло в голову поговорить об этом вслух. Эта странная загадка станет постоянно занимать ее и в последующие годы жизни.

Казалось, любые слова, стоит кому-то из них сейчас произнести их вслух, тут же превратятся в банальность, и все очарование будет разрушено. И они молчали, даже когда Пол занялся самым что ни на есть банальным делом: стал натягивать трусы и носки.