Может быть, он все-таки сорвал один цветок перед уходом? Эти цветы действительно выглядели слишком драгоценными, чтобы просто так их срывать. Но разве его такие вещи волнуют? Конечно же нет. Это ему совершенно не свойственно. Как не свойственно и соблюдать пунктуальность, выказывая тем самым уважение к тому, с кем назначена встреча. На больших напольных часах было уже без четверти два! И вряд ли кто-то заметит, что на вьющихся стеблях орхидей не хватает одного цветочка. Если он и впрямь его сорвал, то ей, во всяком случае, это было совершенно незаметно.

Скорее всего, она все это просто придумала – то, что он мог сорвать орхидею, а потом, стоя перед этим высоченным зеркалом, приколоть ее. Точно так же она чуть раньше вообразила себе, что могла бы стоять возле этого стола и выбирать для него орхидею. «Вот… пока ты не ушел». А потом сама прикрепила бы цветок к его пиджаку.

Все стены в холле были увешаны картинами, и над лестницей висели картины, выстроившись лесенкой. То же самое было и в Бичвуде – там тоже было очень много картин. Вообще-то Джейн казалась довольно странной их потребность украшать каждую стену картинами – ей, например, ни разу не довелось заметить, чтобы мистер и миссис Нивен специально останавливались перед какой-нибудь картиной и некоторое время на нее смотрели. Наверное, картины, как и другие подобные вещи, следовало замечать лишь краешком глаза. А может, они и вовсе существовали исключительно для того, чтобы ими могли восхищаться гости. Или, может, для того, чтобы горничные, протирая рамы и стекло, внимательно рассматривали картины и постепенно становились истинными знатоками живописи.

Джейн довольно часто рассматривала имевшиеся в Бичвуде картины и хорошо их запомнила, так что даже в девяносто лет будет помнить их столь отчетливо, словно сохранила в памяти некий часто перелистываемый, а потому затрепанный, каталог. Многие люди до самой старости с поразительной четкостью помнят иллюстрации в своих первых детских книжках, вот и Джейн всегда будет помнить большие мрачные полотна и изображенных на них мужчин в темных одеждах – портреты разнообразных благодетелей и попечителей, украшавшие стены их сиротского дома, где детям перед сном никаких детских книжек не читали.

Могла ли она занести в каталог своей памяти и этот дом? Или как-то иначе вобрать его в себя, сохранить воспоминания о нем как о месте, обладающем неким многослойным содержанием, где постоянно чувствовалось присутствие множества людей? Особенно если учесть, что больше ей здесь определенно бывать не придется. Особенно если учесть, что сейчас она может уделить этому дому лишь столько времени, сколько… А сколько, собственно, времени она осмелится ему уделить?

И сколько времени потребуется – теперь уже Полу, – чтобы каталог этого дома стерся из его памяти? Она полагала – даже надеялась, – что это произойдет не слишком быстро. А сколько времени потребуется ему, чтобы стереть из памяти «каталог» всех проведенных с ней мгновений? Мало. Возможно, эти воспоминания начнут меркнуть уже на закате дня.

В вестибюле – он был очень похож на вестибюль дома в Бичвуде – вещи были знакомые, привычные, связанные с приходами и уходами: стойка для зонтов, стойка для шляп, вешалка, на которой то накапливаются, то быстро исчезают чужие пальто. Здесь и она, Джейн (хотя это, разумеется, входило в обязанности Этель), запросто нашла бы себе место и стояла бы, в очередной раз практикуясь в самом главном умении слуг – быть одновременно и незаметной, и постоянно под рукой. А она сейчас была совершенно невидима.

На маленьком низком столике с обитой фетром столешницей, куда обычно клали перчатки и другие мелкие вещи, она увидела тот самый ключ, который Пол специально выложил для нее на самое видное место. Ключ действительно был огромный, настоящий ключище, и отчего-то казался ей напоминанием об очередном поджидающем ее тревожном испытании, хотя этим ключом она вовсе не должна была ничего открывать. Ей всего лишь требовалось запереть им дверь.

И все же ей пока не хотелось к нему прикасаться.

Она повернула назад, в холл, и оказалась перед выбором: какую именно из многочисленных дверей выбрать? В каком направлении пойти? Впрочем, особого значения это, пожалуй, не имело. Никаких конкретных дел ни в одном из этих помещений у нее не было – а с теми делами, которыми они с Полом занимались наверху, в его спальне, было уже покончено. И все же сейчас Джейн казалось, что главная и невероятно привлекательная для нее задача – это необходимость вторгнуться в глубины этого дома, то ли принадлежащего ей, то ли не принадлежащего, и как бы впитать его всем своим нагим, никому не видимым телом.

И она стала решать эту задачу, неслышно скользя из комнаты в комнату. Смотрела, запоминала, а также втайне вознаграждала себя. Она почти купалась в восхитительном ощущении собственной невидимости, сознавая, сколь возмутительно непристойно она выглядит – ведь на ней не было ни клочка одежды! – однако же никто никогда не догадается, что она бродила здесь абсолютно голая! Ей казалось, что эта нагота не просто делает ее невидимой, но и как бы исключает из реальной действительности сам факт ее нахождения в доме.

Этель, конечно, догадается. Но Этель подумает, что здесь была мисс Хобдей.

Джейн вошла в гостиную и словно оказалась в маленькой чужой стране, покинутой ее обитателями, о чем свидетельствовало множество различных вещей, брошенных хозяевами, но о чем-то безмолвно умоляющих. И ей впервые пришла в голову мысль – в Бичвуде эта мысль никогда ей в голову не приходила, – что жизнь человека, собственно, и является суммой накопленных им вещей. При входе в чужую гостиную, хотя там не было ни души, у нее невольно пробудилось привычное почтение горничной, сообщающей хозяевам о чьем-то прибытии или о том, что чай сейчас будет подан. Сходное ощущение возникало у нее, когда приходилось входить в «святыни» Бичвуда – комнаты мальчиков, где вроде бы и не было никакой необходимости стучаться, но все же казалось, что постучаться следовало бы. И Джейн сразу решила, что не пойдет в здешние «комнаты мальчиков», которые тоже наверняка находятся наверху. Неужели сперва она и туда собиралась заглянуть? Заглянуть просто так?

Зеркало в позолоченной раме над камином вдруг словно прыгнуло ей навстречу, полностью приковав к себе внимание и словно доказывая тот неопровержимый факт, что она, преступница, сейчас находится именно в этой комнате. Смотри, это же ты! И в данный момент ты здесь!

Неужели же он предполагал, что ему нипочем даже факты реальной действительности? Что четверть третьего может самым удобным для него образом превратиться в четверть второго? Джейн пыталась угадать, сколько минут опоздания могут быть ему просто прощены: прощены, но ледяным тоном; прощены после яростной вспышки гнева; не будут прощены вовсе. Не будут прощены, несмотря даже на то, что скоро их свадьба – а точнее, именно по этой причине.

Она снова попыталась поставить себя на место Эммы Хобдей, так сказать, почувствовать себя в ее шкуре. На каминной полке она заметила приглашение в золотой рамке на толстой, с закругленными уголками карточке, написанное черной тушью роскошным округлым, с завитушками, почерком. Мистер и миссис Хобдей приглашали мистера и миссис Шерингем на свадьбу своей дочери Эммы Каррингтон Хобдей. Чистая формальность, конечно. Вот приглашение и положили на каминную полку – чтобы все видели и завидовали. Словно на самом деле они вовсе и не собирались идти на свадьбу собственного сына!