разрешено делать все что угодно, пока они находятся на территории между озером, домом и площадью, где мы встретились. А еще, кстати, им запрещено садиться в машины к незнакомцам.

Стоп, но ведь мы толком и не знакомы! Если ребята хотят, чтобы я отвезла их на озеро, первым делом они должны попросить разрешения у родителей.

Мальчишки глазеют на меня с восхищением и уважением. Какие они потрясающие, в Уэльсе ни один парень на меня так не смотрел! Старший, по имени Пьер, пристегивается ремнем в знак повиновения и предлагает поехать за полотенцами и отпроситься у дедушки с бабушкой на озеро.

До их дома двадцать минут езды. Дети поясняют, что добираются в деревню автостопом; я никак не комментирую это, полагая, что, скорее всего, у них просто нет выбора. Готовлюсь увидеть ферму, на которой живут добрые крестьяне, небогатые, в запачканной одежде и очень трудолюбивые.

Бело-серый особняк стоит посреди огромного парка. Рыжая кошка спит на капоте «мазерати», припаркованной перед крыльцом. Пьер предлагает мне громко посигналить и обещает, что кто-нибудь точно выйдет. Я отказываюсь. Мальчик обреченно вылезает из машины и убегает в дом.

Несмотря на открытые окна, в раскаленном «вольво» нечем дышать. Мои бедра прилипают к сиденью, и, стоит шевельнуться, раздается чпокающий звук. Ребята затевают спор из-за пакетика мятных конфет «Поло», который откопали на заднем сиденье (он там давно валяется). Ожидаю увидеть разъяренную аристократку, которая вырвет у меня своих внучат и выставит вон. Пусть я хоть трижды самая миролюбивая представительница Уэльса, этим детям нечего делать в моем автомобиле.

Наконец на крыльце снова появляется Пьер, навьюченный полотенцами, пляжным зонтиком и мячом. Следом за Пьером из дома выходит пожилая дама, сухопарая и элегантная (должно быть, его бабушка), точно английская королева без шляпки. Дама машет нам рукой, но я не понимаю, что она хочет сказать. Пьер хлопает дверцей.

— Едем, Леон!

Я уже запуталась, которого из них зовут Леоном.

Едва я включаю первую передачу, в зеркале заднего вида показывается лицо какого-то парня. Секунду спустя я вижу, что из одежды на нем только белая набедренная повязка. В голове тотчас возникает идея для нового рисунка — «Греческий бог из Авалона».

— Это Эдуард, — вздыхает Пьер. — Поехали скорее, пока он не пристал к нам со своей болтовней.

Греческий бог приближается к моей дверце, заглядывает в окно и выпрямляется, смеясь.

— Ха-ха, окей, англичанка!

Он намекает на руль с правой стороны. Дымчато-голубые глаза парня пристально вглядываются в мои.

Hello. Where are you from?[11]

— Из Пембрукшира. Я валлийка, — бормочу в ответ. Как глупо.

— Я тоже галл![12]

Собственная шутка необычайно его забавляет. Я сдержанно улыбаюсь. Он всматривается в мое лицо, смекает, что острота меня не впечатлила. Пьер с досадой поторапливает меня:

— Ну поехали уже!

— Бабушка в курсе? — осведомляется греческий бог.

— Угу.

— Тогда до скорого свидания, — прощается он, снова заглядывая в мои глаза.

Хочется уткнуться носом в какой-нибудь журнал, но его нет под рукой. К тому же я сейчас за рулем.

— Пока! — отзываюсь я с восходящей интонацией, как учила миссис Ллевеллин, и давлю на педаль акселератора. Машина трогается с места так резко, что гравий брызгами разлетается из-под колес. Дети радостно галдят. Эдуард, чье лицо вновь предстает передо мной в зеркале заднего вида, величественно приподнимает брови.

Мы катим по извилистой дороге, впереди неспешно едет трактор. Обгонять его я не рискую, а спрашивать детей, свободна ли дорога, кажется мне неразумным. Поэтому я просто беседую с Пьером, ведя машину со скоростью десять миль в час.

— Эдуард — твой старший брат?

— Нет, кузен. Моего брата зовут Франсуа. Он тоже занудный.

— А у меня двое старших братьев…

Ребята тотчас интересуются, такие же Дэй и Ал занудные, как Эдуард и Франсуа, или нет. Отвечая на вопросы, я вдруг понимаю, что очень-очень люблю своих братьев. Сглатываю ком в горле.

На берегу озера людно. Бесшабашные дети, пухлые женщины, мокрые собаки, автодома. Урна, извергающая пивные бутылки. Все точь-в-точь как на пляже в Солве.

— Это голландцы, — морщится Пьер. — Поехали на другую сторону.

Следуя указаниям ребят, выруливаю на узкую грязную дорогу, затем продираюсь сквозь заросли колючих кустов и выезжаю на луг. Когда мы добираемся до противоположного берега озера, «вольво» напоминает внедорожник, участвующий в авторалли. Мои новые друзья забывают обо мне и несутся к воде.

Надеюсь, они умеют плавать.

Ног у ложки нет, и все же она передвигается по свету. Удовлетворяя свою ненасытную страсть к коллекционированию, однажды я приобрел в Бирмингеме ложки для пряностей, сделанные в Исламабаде. В другой раз в Кракове наткнулся на кохлеары[13] произведенные в Турине.

Смело берусь утверждать, что перемещение ложек по миру связано с войнами, колонизацией и кровопролитными расхищениями. В то же время ложки могут менять местонахождение, будучи преподнесенными в дар или в знак помолвки, а также символически передавая адресату какую-то важную весть. Следовательно, появление ложки вдали от места ее изготовления никогда не бывает случайным. Если на конце ложки имеется гравировка, хорошее увеличительное стекло быстро выявит ее содержание — заверение в дружбе, вирши с соболезнованиями или признание в любви.

Дорогие читатели, внимательно изучайте свои ложки, ведь, как сказал император Август, в каждой ложке заключена тайна!

Полковник Монтгомери Филиппе.

Воспоминания коллекционера

Воздействие дикорастущих грибов на французскую аристократию

На берегу озера появляется компания парней во главе с Эдуардом. Я в это время делаю набросок с весьма печальным названием «После пикника». На рисунке в сумеречном свете мерцают огрызок яблока, ложка и скомканный бумажный платок. Вода в озере мягко шелестит, а голландцы на том берегу разбрелись по своим автодомам и глупеют перед телевизорами.

Четверо парней прислоняют велосипеды к дереву и, горланя, принимаются разводить костер. Я уже скучаю по маленькому Пьеру и его кузенам, которых не так давно увез домой молчаливый дедушка. Эдуард вздыхает, жалуясь на однообразие деревенской жизни, я поддакиваю, что в Пембрукшире та же беда. Он спрашивает, сколько мне лет, и сообщает в ответ, что им всем тоже по восемнадцать и только Франсуа, его кузену-тихоне, уже девятнадцать. Эдуард рассказывает, кто из них кому кем приходится, называет имена своих любимых певцов, много раз просит меня повторить его фамилию, Брак-де-ла-Перьер, потому что у меня «славненький» акцент. Наконец Эдуард предлагает устроить полуночное купание, я отшучиваюсь, говоря, что еще не полночь. Франсуа смеется впервые за все время, остальные шепчут, что я не настоящая англичанка, и, плутовато улыбаясь, хлопают меня по плечу. Может, я