Бадью почти дословно повторяет ключевые идеи Блоха, утверждавшего, что техника только тогда сможет обнаружить свои подлинные возможности, когда общество сумеет высвободить ее из-под власти принуждения и эксплуатации (PH, 770ff.).

Сегодня уже понятно, что философские книги Блоха и Хайдеггера были моментами более или менее единого философского движения. Очень интересные связи между ними в контексте проблемы времени прослеживает Р. Беккер. Он показывает, что Гуссерль, Хайдеггер и Блох мыслили время как средство конституирования смысла, а суть времени (то, что оно временит) видели том, что оно дает способ самообнаружения, «инсценировки» бытия. Но если Гуссерль сосредоточивался при этом на конституировании смысла через интенциональность, через работу сознания, а Хайдеггер вообще лишал раскрытие бытия какой бы то ни было антропологической и социально-исторической специфичности, считая время условием открытости Dasein и бытия по отношению друг к другу, то Блоха Беккер рассматривает как посредствующее звено между ними – как философа культуры, который конкретизирует протекающее во времени и обязанное времени своим конституированием, постоянно ускользающее и требующее прояснения бытие смысла. В этом анализе Блох и Гуссерль стремятся к наглядности, которой позднему Хайдеггеру недостает[102].

Кем был Блох? Из сказанного выше ясно, что у него не было притязаний систематика. Сегодня о нем пишут не только философы, социологи и политологи, но и литературоведы. Блох – философский писатель, и при всей проблематичности такой квалификации она, несомненно, имеет право на существование. У его текстов есть предмет – открытая и подвижная вселенная, мировой процесс нереализованных и реализующихся возможностей – в мире и вещей, и смыслов. Их движение проясняет темноту и неясность Чтобы, динамической основы мира. Философия становится не просто рефлексией по поводу этого мира, а делом освобождения; медиумом между теорией и практикой оказывается профетический дискурс философа, пользующегося «точной фантазией» (Гёте[103]) для выявления скрытых форм («латенций») космоса. Блох даже утверждает, что марксистская антропология невозможна без марксистской космологии.

Марксизм как движение к социализму, к гуманизации природы и диалектика как «алгебра революции» (по Герцену) стали у Блоха частью грандиозного утопического проекта, конечная цель которого – создание коммунистического «царства свободы». В грядущем мире ликвидируется отчуждение. Не только человек, но и природа, техника гуманизируются (природа, как у Шеллинга, становится все более «сознательной»), освобождаются от косных капиталистических форм, от насилия. Этому движению способствует надежда (позитивный аффект ожидания новых возможностей), которая, как и утопия, в «Принципе надежды» обосновывается исходя из онтологии «еще-не-бытия», становясь основным стержнем в развитии культуры и одушевляющей силой для всех мировых религий.

Почему именно надежда оказывается у Блоха центральным аффектом, средоточием утопической истины? Он враждебно настроен по отношению к «субъективистским» теориям, поэтому для него надежда – тот аффект, который связывает субъективные чаяния с объективными тенденциями, устремляя человека не просто к его будущему психическому состоянию, но к будущему миру, причем в модусе не только мечтаний, но и деятельных революционных преобразований, которые невозможны без надежды.

Сущность «человека надеющегося» принципиально незавершенна, она постоянно становится, она обусловлена непредсказуемым до конца будущим. Чем осознаннее надежда, тем она могущественнее, простая иллюзия может лишь укрепить status quo. В надежде как в некоем перспективном «воспоминании» сходятся теория и практика, опознают друг друга интуиция и разум, перестают враждовать друг с другом отдельный человек и общество. В такой трактовке мы можем увидеть, в частности, еще одну особенность философского мировоззрения Блоха, которая отличает его позднюю философию утопии от множества остальных субъективистских, спиритуалистических онтологий – надежда ориентируется на прогрессивное самосознание, на революционную общественную практику. Вся неслыханная сложность мира, вся энигматичность его не мешают идеальному «персонажу» Блоха действовать, а напротив, провоцируют его активность. В философии надежды идеи, художественные смыслы – словно ритм, цвет, вкус – проникают в мир и оказывают на него реальное, пусть и опосредованное, воздействие. Сам мир надеется, в самом мире нет никакой уверенности (полная уверенность, как и полное недоверие, исключает надежду). При этом к сущности надежды принадлежит и возможность поражения, такого поражения, какое, по Блоху, потерпел Христос – бунтарь, попытавшийся противопоставить стабильному, самодовольному и самодостаточному миру любовь и новый путь (PH, 1490). Именно эта неопределенность, возможность того, что все мы бодро и радостно движемся к бездне, «спасает» мировоззрение Блоха от прямолинейной и примитивной интерпретации, в которой субъект и объект планомерно, обмениваясь тенденциями и ожиданиями, двигались бы к окончательной, абсолютной цели.

В самом существе утопической конструкции Блоха обитает критическое мышление, которое вместе с тем не есть претензия на знание будущего или его нормативную оценку – это лишь обнаружение его как «еще-не-бытия». Важно понять, что реализация возможностей у Блоха не есть телеологический процесс, не есть прорастание семян, в которых уже содержится проект будущего – пусть и в свернутом виде. Сам проект еще не созрел, структурная логика становления не выявлена до конца, не готова, поэтому развитие и может закончиться ничем, потерпеть поражение. Иными словами, у системы нет плана, нет инвариантного целого, центра, из которого она развивалась бы и к которому, в конечном счете, можно было бы это развитие свести.

Сама возможность некоего морального аффицирования, о котором говорит ранний Блох, утопической потенции и недосказанности мира, которую мы должны ощутить изнутри настоящего, открывая в нем будущее, – обусловлена чем-то внешним, объективным, тем самым будущим миром наших предчувствий и чаяний, который мерцает в наличном бытии и дает жизнь утопическому сознанию. Поэтому совершенно не случайна эволюция зрелого Блоха в сторону натурфилософии. Однако в его ранних текстах присутствует убедительная, стилистически безупречная идея самоуглубления и встречи с самим собой, идея самоопределяющейся субъективности, и в дальнейшем этот момент свободного самоопределения оказывается затушеван, растворяется в натурфилософской спекуляции и спасается лишь отсылками к инспирированному Шеллингом понятию природы-субъекта и гегелевской диалектике, притом что Блох, разумеется, не воспроизводит системных конструкций своих великих предшественников. По-видимому, прояснить эти несоответствия можно, лишь обратившись к «третьему миру» – миру культуры и социальных установлений, где человеческое творчество и надежда действенны и вместе с тем всецело объективны, где разделение субъекта и объекта всегда условно.