полушубке — что есть мочи вытянул свою тонкую шею, будто хотел поверх высоко взбитой белой перины увидеть лицо Ивана.

— Разве что недавно уснул… — стала оправдываться хозяйка: за духовным отцом как-никак пришлось посылать в соседнее село куму Этелу.

Иван тяжело застонал.

— Добрый день, сват! — тотчас громко поздоровался с ним дьячок Сидор, хоть и не доводился хозяину ни близким, ни дальним сватом.

— Спишь? — приблизилась к Ивану жена.

— Божьей вам благодати, хозяин Иван! — ласковым, бархатным голосом произнес отец Климентий.

Иван пошевелился.

Олена осторожно отодвинула перину от головы больного.

— Отец Климентий пришли!.. — сказала она, не зная, с какого боку подступиться к мужу.

— Климентий? — негромко переспросил Иван, бесстрастно глядя на духовного отца.

— Молебен, сват!.. Молебен… он всегда положен… да и для примирения души надобно исповедаться… — наставлял больного дьячок Сидор Штым.

Иван молчал, только сосредоточенно смотрел на смуглого лицом, красивого, дородного отца Климентия. Было видно, что он собирается что-то сказать попу или, может быть, хочет о чем-то спросить, а молчит потому, что мысли проносятся беспорядочным роем либо он что-то решает сам с собой.

— Узнаете меня? — не выдержав его взгляда, поп быстро шагнул к больному.

— Вы — отец Климент…

— А его узнаете? — показал поп на дьячка, когда тот тоже подошел поближе.

— Это шалопай и бездельник Сидорко… Штым… Федоров сын… У соседей из-под кур яйца воровал и на курево менял… — медленно, но членораздельно проговорил Иван.

— Человек к тебе по божьему делу пришел, а ты вон какую честь ему оказываешь? — бросилась спасать положение растерявшаяся хозяйка. — Это же наш дьячок!

— Да я ничего… — рассудительно и спокойно отвечал Иван. — Голос у него сызмальства сильный… Когда скотину на пастбище выгоняли, так орал, что в соседнем селе слыхать было… — Последнее слово Иван произнес очень громко, наверно, опять нахлынула боль.

Сидору Штыму стало не по себе, он как-то сразу сник, увял. Сидор не забыл, а сейчас вспомнил во всех подробностях, как однажды глупо попался на воровстве яиц у Ивановых соседей.

Набрал полную пазуху — ни единого яичка на расплод не оставил — и уж начал было задом вылезать из курятника, как вдруг кто-то его хвать за штаны да как дернет к себе, яйца так и посыпались.

Хозяин Сагайдак нещадно драл его за ухо. Сидорко уж думал, оторвет напрочь. Он завизжал от боли и впился зубами в другую руку хозяина.

Тот крикнул:

— Марги-ита! Выйди-ка во двор! Я в курятнике вора поймал!

Закатав рукава выше локтей, со скалкой наперевес выскочила из хаты хозяйка.

Собрались соседи. Среди них Иван, он тогда еще неженатый был. Да, да, этот самый, что лежит сейчас на кровати… Сагайдак, точно клещами, ухо сжал, Сагайдачка лупит скалкой по голове, дубасит по лопаткам, по спине. Соседи глядят из-за плетня, хохочут, по двору белками и желтками растекаются яички… Ошалевшая от праведного гнева хозяйка, ухватив Сидорка за волосы, повалила его на землю и ну тыкать в лужу из яиц. Да все носом, носом норовит и приговаривает:

— На, ешь, ешь, адово отродье! Чтоб тебе мои яички и носом и ртом полезли! Для тебя я, дьявол, кур кормлю?

— Люди добрые! Да есть ли у вас сердце? — внезапно закричал стоявший за плетнем Иван. — Из-за какого-то десятка яиц готовы убить человека? Тюрьмы не боитесь?

Сагайдак отшвырнул к крыльцу скалку, оттолкнул жену.

— Беги, воришка, убьет тебя сатана эта!

Выплевывая землю, Сидорко вмиг перемахнул плетень — где только силы взялись? — и так драпанул, что сам черт его не догнал бы. Только дома на сеновале вытряхнул скорлупу, снял мокрую рубаху, мало-помалу отдышался и пришел в себя…

Все это припомнилось Сидорку теперь, в хате больного, да так явственно, словно только вчера было. Наверно, потому, что сам Иван, его спаситель и свидетель того давнего происшествия, оживил воспоминания. Даже ухо запылало, и всего так и бросило в жар. А ведь над Сагайдаком уж многие годы трава на кладбище зеленеет…

— Отец Климентий пришли… Исповедался бы… А у тебя все пустяки на уме… — корила мужа Олена, не зная, куда деваться от стыда.

— Ис-по-ве-даться? — встрепенулся Иван.

— Ну да!.. Я уж и не помню, когда ты отведывал святого причастия… — неназойливо, без нажима проговорила Олена.

— А в чем исповедаться? — Хозяин неожиданно взглянул на дьячка, точно именно Сидорко Штым и должен был объяснить ему весь существующий порядок.

— Да в чем люди исповедуются? Ты в своем уме-то или уж без памяти? — Что и говорить, в трудное положение попала бедняжка Олена.

— У меня грехов нету! — произнес Иван с такой убежденностью, что можно было подумать: святой человек.

— Всякий, явившийся в этот мир, не только сам зачат в первородном грехе, но и для одного безгрешно не прожил… — спокойно, ни на кого не намекая, не желая унизить ничье достоинство и честь, принялся поучать отец Климентий.

Иван ни слова.

Поп умолк.

Теперь Сидор Штым и впрямь чувствовал себя не в своей тарелке. От молодецкой удали и самодовольной заносчивости не осталось и следа.

Бедная Олена готова была провалиться сквозь землю.

— Расскажите-ка мне лучше, духовный отец, что делается на белом свете, — попросил Иван. — Вы газеты читаете, радио слушаете, телевизор смотрите.

— Всю-то жизнь тебе политика не давала покою. Вот и ныне думаешь не об очищении от греха, не о спасении души — нет, опять-таки голова твоя забита этой политикой. Отец Климентий — человек духовного звания, ему до политики дела нет… — сердилась Олена на своего Ивана.

Иван поднял руку.

— Куда ни кинь, везде политика!..

— А всякая политика — брехня и жульничество! — будто очнувшись, изрек Сидор Штым.

— Нет, бывает и честная! — возразил Иван.

— Отец духовный с дьяком, не жалея трудов своих, творили молитву, чтобы тебя отпустило… — не могла успокоиться хозяйка.

— Эх, жена моя милая, знаю я, все знаю… Отпустит меня… Уж недолго тебе ждать, потерпи!.. Скоро совсем отпустит… — отвечал Иван убежденно и с такой глубокой печалью, с такой болью, которая сейчас же передалась присутствующим.

Сидор Штым, незаметно взяв с табурета чемодан с необходимыми для моления принадлежностями, попятился к двери.

Собрался уходить и отец Климентий. Постоял молча у порога, взглядом прощаясь с Иваном. Видно, много — ох много! — мог бы он сказать больному. И не было бы в его словах ни тени упрека или осуждения, не было бы ни наставлений, ни поучений. Может, сказал бы Ивану, что ошибся он, ступил в сторону, отошел — только и всего… А впрочем, как знать, справедливо ли это! И отец Климентий стоял в полумраке у двери и смотрел