Как-то раз — весна была уже в самом разгаре — Иван нежданно — негаданно отправился к Вероне раньше обычного. То ли дело какое было, то ли, шагая день-деньской в поле за плугом, извелся, думая о невесте, не мог дождаться, пока зажгутся на небе звезды. Но, как бы там ни было, Верона в этот час жениха не ждала.

Шел Иван, напевал что-то радостное, веселое, прогоняя усталость, и вдруг перед ним вырос Миронко — сын старшей Верониной сестры. Мальчик, как и положено, вежливо поздоровался, Иван спросил, куда он держит путь. Словоохотливый Миронко сразу выложил, что тетка Верона послала его передать записку Шонию Коцуру. В подтверждение своей деловитости он сунул руку за пазуху и извлек оттуда тщательно сложенный листок бумаги с зубчиками по краям. Жених Вероны быстро пробежал глазами написанное. Сначала он сам себе не поверил. Но в следующую минуту ему все стало ясно. Верона сообщала, что Иван, должно быть, нынче не придет, а коли и придет, она постарается поскорей спровадить его домой. Так что пусть Шоний поспешит в рощу, и там под тенистым тополем они всласть наслушаются соловьев и налюбуются луной. Напрасно Иван старался сложить листок так, как он был сложен прежде. Зато дал мальчику целую крону на конфеты. И приказал что есть духу бежать к Коцурам, ведь Шоний ждет не дождется записки. Да и ответ от него задерживать не годится. А чтобы Миронку за одну услугу не уплатили дважды, парень велел передать Вероне, что рассчитался с ним он, Иван. Миронко был очень послушный мальчик — вернувшись от Коцуров, он все подробно рассказал тетке.

Правда, Верона и ломаного гроша не подумала дать ему — в тот вечер не пришлось ей ни на луну смотреть, ни голосистых соловьев в роще слушать. И жених с ласковыми своими речами не стоял с нею у калитки в тот вечер…

Уж чего только не сулил Ивану Мариаш! Прибавлял к приданому лошадей, телегу, поле такое, что хоть целый день паши — не вспашешь. Да нельзя было остановить людскую молву о богачке, которая хотела оседлать двух коней, а пошла пешком…

Иван женился на Олене. Верона два года не выходила замуж, а потом и для нее нашлась пара. Но недолгим оказалось ее супружество. Муж был человеком болезненным, к тому же много курил, стал пить. И отправился на тот свет раньше времени. Осталась Верона вдовой. И опять мало радостей дарила ей жизнь… Видно, потому и вспоминала весь век Ивана и корила себя за пустой, глупый свой разум…

Процессия приблизилась к подножию горы, густо поросшей кустарником.

По крутой каменистой дороге, омытой ливнями и талыми водами, начали подниматься в гору юноши и девушки с венками, а затем на руках сыновей, зятьев и внуков поплыл на холм Иван. У него уже ничего не болело, ничего он не видел и не слышал, хотя чем выше змеилась дорога, тем все больше открывалось в долине Латорицы, у подножия гор, просторное, щедрое своей красотой село, и видны были будто заколдованные горы далекие и горизонты широкие.

Красные гроздья боярышника, сережки шиповника украшали Иванов путь на плоскогорье. Но больше попадалось темных кистей в зарослях бирючины, ее тонкие ветви причудливо вились, переплетались, и она казалась совсем черной.

Подъем был крутой, люди согрелись, взбираясь наверх, наконец все сгрудились на Джомбе — так называли холм и кладбище.

Тихий ветер.

Ветер гонит усталость, но тоску по Ивану прогнать и развеять ему не под силу. Висит над кладбищем небо, с ночи затянутое тучами. Горы высоко, далеко, и не видно им ни конца ни краю…

Музыканты с минутку передохнули, затем приложили к губам трубы и, хотя старший подал знак начинать всем дружно, заиграли вразнобой. Все стихло, приготовилось слушать, мелодия выровнялась, зазвучала плавно, плавно, потом громче, и вот уже музыка загремела так, словно все живое и неживое просило помнить Ивана до скончания века… Мучительная боль сжимала сердца при мысли, что, хотя жизнь вечна, все живое на земле временно и преходяще. Но это означало, что всякое живое существо в образе человека, размышляя о вечности, призвано заботиться о том, чтобы прекрасен был пройденный им путь и оставленное после него дело…

Именно тут, на холме, особенно остро ощущалась печаль, особенно проникновенно говорило все вокруг, напоминало, предостерегало, повелевало… Покосившиеся и еще не покосившиеся кресты, новые столбики и свежие кресты на могилах, столбики, скособоченные, выщербленные, обожженные солнцем, венки, облезлые, исхлестанные дождями, обесцвеченные солнечными лучами и ветром… Могилы, осевшие, провалившиеся, давно поросшие дерном, позабытые людьми… И медные трубы оркестра, которые не только вещают, но взывают…

Умолкли трубы, музыканты спрятали в карманы мундштуки-пищалки. Исполнив свой долг, парни поспешно ринулись вниз с холма.

Отец Климентий неторопливо, с большим тщанием облачался в священные черные одежды с нашитыми на них серебряными крестами.

Сидорко бубнил слова молитв, ворочая их во рту так, точно это были горячие бобы, которые он впопыхах схватил с огнедышащей плиты, обжег язык и теперь не знает, как от них избавиться.

Отец Климентий зря времени не терял. Быстро пробормотал положенное и окропил святой водой разрытую землю — ради порядка и чистоты, ради вечного Иванова покоя и неизменного пребывания его в лоне холодном и сыром…

Погасшие угли и серый пепел из кадильницы отец Климентий вытряхнул в яму, и вид у него при этом был такой, будто это не только полагалось Ивану по обряду, но и было заслужено им всей долгой и многотрудной жизнью…

Отец Климентий копнул заступом землю с четырех углов могилы — на все четыре стороны света, намечая Ивану дорогу в вечность.

И низкорослый могильщик, убоявшись чудовищной силы смерти и небытия, принялся с лихорадочной быстротой засыпать яму. Глухо отзывалось вечное Иваново ложе под комьями земли, и дикий, жуткий страх обуял живых.

Сколько раз приходилось слышать отцу Климентию, как падает земля на крышку гроба, и всегда это было для него самым тяжелым. И, чтобы стало легче на душе, он поднял голову и посмотрел за светлевшие в вышине горы, точно сам готовился уйти в вечность, в безвестность.

Постоял так немного. И откуда-то из глубины его существа возник голос, взметнулся над кладбищем…

Пел не только он, не только Сидорко Штым что было мочи напрягал голосовые связки, стараясь быть услышанным, пели растроганные женщины, вступили в хор Ивановы побратимы, и голоса их звучали так проникновенно, словно в этот час прощания и разлуки