Дружный хохот.

– Скажите-ка, доктор, нельзя ли вас переманить в наш взвод? Может быть, в качестве разведчика или заградительного щита?

– Пройденный этап, – небрежно отмахиваюсь я, – все было, господин капитан. Четыре года солдатом во время Первой мировой, тогда у меня тоже был взвод, но я все испортил. Теперь перешел на другое поприще.

– А жаль, вы бы неплохо подошли нашей команде.

– Кто знает! В любом случае я к вашим услугам, господин капитан.

Я отдаю честь, мы от всего сердца пожимаем друг другу руки. Танкисты подмигивают нам, пока мы медленно проезжаем мимо колонны.

Это был передовой отряд танковой дивизии, который участвовал в сражении под Невелем и вырвался вперед.

Вскоре мы прибываем в небольшую, окруженную лесом деревушку Усть-Долись; вся деревня запружена разнообразным транспортом. В полевом госпитале кипит работа. Не раздумывая, я сразу же присоединяюсь. Пока мы оперируем, в лазарет непрерывной чередой идут Иваны. Сдав оружие, они сдаются сами. Видимо, в их рядах пронесся слух, что мы не причиняем вреда военнопленным. За несколько часов наш лазарет обслуживает свыше ста военнопленных.

Здесь лежат 170 тяжелораненых, тридцати девяти еще требуется помощь. Мы работаем при тусклом свете, дело пока продвигается. После полудня наконец-то удается перекусить. Во время перерыва я пользуюсь возможностью осмотреть территорию. Спаленные и разрушенные дома, немыслимое количество оставленной русскими техники, пулеметов, орудий. Группа земляков столпилась вокруг русского грузовика, на котором установлена странная штука – реактивная установка. Как и все, я вижу ее впервые.

Усть-Долись расположена в непосредственной близости от линии фронта, проходящей через город Невель. На правом фланге в районе Невеля наши разместили четыре пехотные и две танковые дивизии – довольно мощное соединение. Меня так и подмывает ненадолго наведаться в Невель и удивить своих коллег.

Хирурги тотчас узнают меня. Сколько радости! Все наперебой рассказывают о тяжелых боях на их фронте.

Я, конечно, не могу долго задерживаться. Обратная дорога в Усть-Долись проходит по дальней границе окруженной территории. В этом месте Иваны отчаянно пытались прорваться. Снова и снова их отбрасывали с большими потерями. Вокруг в поле стоят бесчисленные пушки, автомобили, танки, тут же видны следы массовых захоронений.

Мы медленно едем дальше и внезапно натыкаемся на два тяжелых зенитных орудия. Стволы уставились прямо в небо. Мы останавливаемся, подходим ближе. То, что мы видим, удивляет и озадачивает нас: эта русская зенитная батарея оснащена самой современной техникой, с электронными датчиками. Значит, вот как выглядит якобы никудышное оружейно-техническое обеспечение советской армии. Интересная новость!

До Пустошки нам приходится добираться той же дорогой, что и раньше. Другого пути нет, поэтому двадцать километров мы пробираемся через бесконечный жуткий лес. Густель открывает окна. На протяжении всей поездки я не выпускаю из рук оружия, так как из леса постоянно выбегают красноармейцы – либо поодиночке, либо целыми толпами. Охваченные паническим ужасом, они пересекают дорогу и скрываются в густой чаще леса. К счастью, многие из них побросали оружие. Так мы и едем дальше мимо спасающихся бегством русских – без происшествий.

В десяти километрах от Пустошки в стороне от дороги расположена небольшая деревушка. Мы хотим попытаться раздобыть какое-нибудь пропитание. В этом деле Густель – настоящий мастер. Это его страсть, как выражается он сам.

Среди бревенчатых деревенских домов не видно ни души. Видимо, жители боятся солдат. Все разбежались и попрятались. Мы вылезаем из машины и принимаемся кричать. В конце концов откуда-то осторожно, с недоверчивым видом выходит крестьянин. Заметив, что мы без оружия, он по-русски зовет кого-то в открытую дверь. Тут на пороге появляется его жена в окружении многочисленных детишек и с самым младшим на руках. Густель оживляется. По-русски он не знает ни единого слова, тем красноречивее и настойчивее его жесты, с помощью которых он пытается объяснить этим людям, что нам нужна какая-нибудь еда. Размахивая руками, он носится между крестьянами, которые постепенно выползают из своих хибар, и повторяет на ломаном немецком: «Ам-ам, смотри сюда, ам-ам, иди и принеси пару яичек, ам-ам, понял, ты, иди уж, ам-ам».

Наконец, до них доходит, и они действительно приносят целую корзину яиц. Вдруг Густель замечает жир-нющего петуха, набрасывается на него, чтобы схватить, да не тут-то было – эта бестия снова и снова ускользает. Все громко хохочут. Несколько мальчуганов тоже начинают гоняться за петухом, и в конце концов в охоту включается вся деревня. Густель с проклятиями и воплями бежит впереди.

– Черт тебя возьми, поганый петух, дьявольское отродье!..

В конце концов они его поймали и свернули ему шею.

Деревенские обступают машину и оживленно болтают. Денег они не берут. Одна женщина пробирается вперед, видимо заметив, что я врач, и знаками зовет меня за собой. Что у нее там, чего ей нужно? Войдя в деревянную избу, она проводит меня в жилую комнату с очень низким потолком и указывает на странное деревянное корыто, свисающее с потолка, вроде тех, которые используют пекари для замешивания теста. Корытце подвешено к потолочной балке за четыре веревки, так чтобы можно было его покачивать. В нем лежит младенец.

Матушка озабоченно показывает на своего отпрыска. Я понимаю, в чем дело. Ребенок производит впечатление совсем больного, личико пепельно-серого цвета, мертвенно-бледное. Я осматриваю грудную клетку и ножки: тяжелый рахит. Наверное, опасаясь простуды, крестьяне не выносят своих детей из избы на первом году жизни.

Женщина вынимает ребенка из корыта, высвобождает из пеленок. Я сам беру его на руки и выношу на улицу. Показываю на солнце, чтобы объяснить матери, что ее ребенку нужен свет и воздух, в огороде выдергиваю из земли морковку и показываю, что ребенок должен есть свежую морковь. Она слушает меня с недоверием; затем подходят другие женщины, никто не хочет мне верить. Снова и снова я показываю на солнце и на искривленное рахитом тельце ребенка и говорю: «Нехорошо, нехорошо».

После долгих раздумий они наконец понимают, что я хочу до них донести.

Мать берет больного ребенка на руки; она не перестает кланяться и все время норовит поймать мою руку, чтобы поцеловать ее. Эта трогательная благодарность нам неприятна, мы к этому не привыкли. Женщина идет в дом, укладывает ребенка в корытце под одеяло и возвращается к нам с полными руками свежих огурцов, которые преподносит мне. Густель тащит свои трофеи к машине. Четыре курицы, полную корзинку яичек и огурцы – фантастика!

Выехав со двора на улицу, мы видим, как люди машут нам вслед до тех пор, пока автомобиль не скрывается из вида.

Через Пустошку дорога ведет обратно в Себеж. Там осталось лишь несколько человек из командного состава медико-санитарной части армии во главе со Шмидтом, нашим патологоанатомом. Сама часть между тем на целых двести километров продвинулась к северу и обосновалась в Бору. Я должен остаться со Шмидтом и обслуживать весь южный фланг армии – огромный район, протянувшийся от линии фронта до Резекне и Люцина.