– Да у меня уже есть, – мужик показал на такую же бутылку, стоящую на скамейке. – Так что давай мою допьем, а потом уж и за твою возьмемся. Да погоди, у меня и закуси полно.

Порезали и разложили все, что требуется, разлили по первой.

– Ты вроде не тутошный, – сказал мужик, – так что давай знакомиться.

– Давай, – согласился Федор Иванович. – Кузнецов я, Федор Иванович. Старшина в отставке.

– Во здорово! – восхитился мужик. – Я тоже Федор, только Николаевич. Так что мы с тобой, выходит, тезки! Ну, давай, тезка, – за Победу!

Выпили, не спеша принялись закусывать.

– А фамилия у меня – Ковалев, – снова заговорил мужик, старательно перетирая стальными зубами щедро добавленные в колбасный фарш хрящи и жилы. – Слушай! Кузнец, коваль – это ж мы с тобой, считай, однофамильцы! – он громко хохотнул. – Да и войну я заканчивал тоже старшиной, это уж потом до подполковника дослужился. За это надо выпить!

Выпили.

– Я воевал на Третьем Украинском. Одесса, Николаев, Румыния… А ты, Федя? – вытирая ладонью губы, поинтересовался мужик.

– Да я, вообще-то, помотался по фронтам, – ответил Федор Иванович. – Пришлось и на Третьем Украинском повоевать. Ранило меня под Первомайском, в госпитале лежал в Николаеве.

– Нет, ты погляди! – восторженно заорал мужик, блестя посоловевшими глазками. – Так ведь и я там лежал! За это надо выпить!

Выпили.

– Меня при налете контузило, – пояснил Ковалев. – Чуть не оглох я тогда насовсем… А ты с какого года?

– С двадцать четвертого.

– И я с двадцать четвертого! Нет, Федя, мы с тобой прям-таки два сапога – пара! За это всенепременно требуется выпить!..

Меж тем народу в скверике заметно прибавилось. Появилось и несколько женщин с боевыми наградами на праздничных кофточках. Где-то неподалеку уже разминал пальцы гармонист, для затравки наигрывая бессмертную «Катюшу».

– А ты кем воевал-то? – стряхивая с усов крошки, спросил Ковалев.

– Да кем только не воевал, – пожал плечами Федор Иванович. – Попервоначалу в пехоте, потом связистом. Сорокапятку на себе потаскал. А потом курсы снайперов закончил и на этом остановился.

– Ну-у? – протянул Ковалев. – То-то гляжу – наград у тебя навалом. Да все лихие: «Слава» двух степеней, «За отвагу», «Красное Знамя»… Пенсию военную получаешь?

– Доплачивают. Я после войны на завод пошел. Там до пенсии и дотянул.

– А у меня военная пенсия в полном объеме. Ну, и льготы, конечно, как фронтовику. А что? Зря, что ли, воевали?.. Ты, Федя, сколько душ угробил-то?

Федор Иванович вздрогнул, нахмурился, исподлобья глянул на собеседника. Тот, как видно, изрядно уже окосел. Его круглое лицо блестело и румянилось, как поджаристый блин, глаза под набрякшими веками с трудом удерживались на месте.

– Я не душегуб, – твердо, но не вызывающе уточнил Федор Иванович. – Людей не убивал. Я уничтожал врага… – он помолчал. – В снайперской книжке у меня на счету четырнадцать. На самом-то деле, конечно, больше было, да не всех удалось подтвердить. А то и первую бы степень «Славы» мог получить.

– Четырнадцать? – Ковалев хихикнул. – Ну, тут, брат, я тебя перещеголял.

Откинувшись на спинку скамьи, он с трудом нашарил в кармане носовой платок, заботливо поправил усы, вытер лоб и щеки.

– А ты что, тоже снайпером был? – удивился Федор Иванович.

– Да не-ет, я по другой линии, – похохатывая, сообщил Ковалев. – Меня тут из-за этого некоторые, – он обвел окрестности широким взмахом руки, – и за фронтовика не хотят признавать… Я, знаешь, кем был? – он разлил по стаканам остаток водки, сунул пустую бутылку под скамью. – Я был старшиной комендантской роты. При фронтовом трибунале… Понял? Мы там приговора в исполнение приводили. «Именем родины»… Усек? – он раскинул руки по сторонам, положа их на спинку скамьи. – Так что я на свой счет семнадцать душ оприходовал. Дезертиры, паникеры, предатели, короче – сволочь всякая… Это я лично добивал. Как полагается. Из своего нагана. Хорошая машинка, между прочим. Безотказная… Да ты чего, Иваныч? Ты чего? Мы же еще одну бутылку только выпили!

Но Федор Иванович, побледнев, твердо поставил недопитый стакан, не глядя нашарил свою сумку, встал и, не оглядываясь на кричавшего что-то вслед Ковалева, двинулся прочь, заметнее обычного приволакивая простреленную под Кёнигсбергом ногу.

– Ни хрена себе – два сапога, – бурчал он под нос, – ни хрена себе – пара!..

И вся-то наша жизнь есть борьба…

Из старой красноармейской песни

Пенсионеру Денисычу снился сладкий сон. Будто он, молодой кучерявый скотник, которого в деревне величали не иначе как Ванька-расстебай, прижал на задах за коровником пригожую доярку Глашу, и дело у них вот-вот сладится. Но в самый решающий момент, когда молодуха уже тяжело задышала и обмякла, по их потным телам вдруг хлестнули студеные капли подкравшегося из засады дождеца…

Пенсионер Денисыч вздрогнул и проснулся. Провел ладонью по мокрым щекам, зажег стоящую на табуретке у кровати лампу. На потолке, как раз над изголовьем, вдоль стыка бетонных перекрытий повисла зыбкая бахрома водяных капель, торопливо срывавшихся вниз.

Пенсионер Денисыч, тяжело вздохнув, бросил взгляд на дряхлый будильник, надсадно, с дрожью и подвыванием отсчитывающий секунды: шел третий час. «Опять проруха ни свет ни заря!» – подумал пенсионер Денисыч, по-солдатски сноровисто одеваясь.

Наверху, на предпоследнем этаже, жил нетипичный еврей Дорик, которого угораздило стать алкашом. Видимо, русскоязычная среда заела.

Впрочем, если и среди русских нет-нет да и встретится трезвенник, почему бы хоть одному еврею и не слететь для разнообразия с катушек по пьяной лавочке?..

У Дорика в квартире вечно приключались всякие пакости: то пожар, то наводнение, то короткое замыкание, оставлявшее без света весь дом. Самому-то Дорику было море по колено, а вот соседям приходилось туго. Они уж и не чаяли, когда же наконец эта «черная овца» отчалит на свою историческую родину. Однако Дорик не торопился. Все бумаги были давным-давно выправлены, все вещички собраны, только вот денег на билет скопить ну никак не удавалось. Однажды, правда, какое-то национальное общество, воспитывавшее обычных местных граждан в духе израильского патриотизма, расщедрилось для него на безвозвратную ссуду. Дорик даже отправился за билетом. И – пропал.

Вернулся он только через неделю. Грязный, потасканный, с синяком в пол-лица. Пряча глаза и дыша перегаром, он прокрался к себе домой и дня три носа оттуда не показывал. А потом опять покатился по наезженной колее…

Пенсионер Денисыч прихватил кое-какой инструмент и шустро поднялся к Дорику. Дверь у того толком не запиралась. Сразу же за порогом шаловливо плескалась вода.