— А из-за чего конкретно ты уехал?

— Не знаю. Уже не вспомню. Я понимаю, это звучит глупо, ведь прошло не так много времени, но я действительно не помню. Иногда я думаю, что я сбежал после того, как увидел, что отец избивает мать, но на самом деле после этого прошло много времени.

— Странно.

— Да. Я многого не помню. А про некоторые вещи я не знаю, были они или я все придумал, хотя это тоже происходило недавно. Но и то, что я помню отчетливо, мне трудно привязать ко времени: было мне тогда восемь, а может, десять или пятнадцать. Самое удивительное, что в какие-то периоды моей жизни мне из ночи в ночь снилось одно и то же, и в конце концов я стал верить, что это не сон, что так было наяву. Одно время я считал, что не получил аттестата из-за того, что не сдал письменного экзамена по-английскому, причем я не завалил его, вовсе нет, это был хороший сон, в котором я во время экзамена сидел и глядел на остальных ребят, я знал, что мне нет нужды писать тест, что он слишком легкий для меня и лучше б я пошел погулять по лесу, поэтому я встал и вышел. Как ни чудно это звучит, но долгое время, несколько месяцев, я наполовину верил, что действительно ушел с экзамена, хотя я знал правду… жаль, я не смогу объяснить…

— Я понимаю, — сказала она. И встала. — Я сейчас вернусь.

Чувство умиротворения исчезло. Я должен спросить отца, он один может сказать мне, если может и захочет.

— Мне пора.

— Так быстро?

— Я должен поговорить с отцом. Я могу тебе позвонить?

— Конечно.

Он шел быстро, чтобы решимость не остыла. Я должен сделать это, теперь или никогда, чего я боюсь, ребенком я боялся его побоев, но теперь я боюсь по старой привычке, он ничего мне не сделает, это я могу вставить ему, если захочу, он может только рассказать мне все, а правды я не боюсь.

— Габриель, это ты?

— Да.

— Уже вернулся? Хочешь кофе?

— Нет, спасибо.

Он сел за стол в маленькой гостиной. Солнце склонилось к западу и светило в северное окно, лучи упирались в портьеру.

— Я хотел спросить тебя.

— Спрашивай.

— Не чтобы ворошить старое, я спрашиваю только потому, что я, как ни странно это звучит, действительно не знаю, — почему я сбежал из дому?

— Давай не будем об этом. Забыли и забыли.

— Но я должен выяснить.

— Я пытался понять, как это могло произойти, в чем моя вина. Не думай, что я обвиняю во всем тебя одного.

— Давай не будем искать виноватых. Что ты имеешь в виду?

— Может, я слишком сильно любил тебя.

— Вот как ты на это смотришь.

— Или моя любовь была чрезмерно взыскательной.

— Ты хотел, чтоб я стал таким, как ты.

— Это обвинение?

— Я не хотел быть похожим на тебя. Если только в самом раннем детстве, не помню, но потом точно нет. Я называл тебя Авраамом.

— Авраамом?

— А себя Исааком. Сколько себя помню, я всегда боялся тебя, не только потому, что ты меня наказывал…

— Я никогда не наказывал тебя беспричинно.

— Я тоже так думал, поэтому всегда чувствовал себя виноватым и был слишком мал, чтобы отличить, где проступок, а где ощущение греховности.

— Это одно и то же.

— Нет. Почему мама чуть что краснела?

— Оставь свою мать в покое.

— Она в покое. Почему ты наказывал ее?

— Наказывал?

— Бил.

— Когда?

— Не знаю. Я видел это. Потому что она потакала мне?

— Габриель! Ты для этого приехал?

— Нет, нет! Мне не следовало приезжать.

— Тебе следовало приехать с другим настроем.

— Скажи мне, из-за чего я сбежал.

— Спроси об этом у своей совести.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты сбежал не с пустыми руками.

— Я знаю.

— Твоя мать никогда не оправилась от этого потрясения.

Габриель поднялся.

— Я вижу, мы не договоримся. Ты взялся за старое, ты опять играешь на моем чувстве вины и прикрываешься Господом Богом. Значит, ты никогда не наказывал меня беспричинно? А что считать причинами? У инквизиторов тоже были веские причины! Ты переживаешь, что любил меня слишком сильно? Меряй свою любовь часами, которые я провел взаперти в чулане на чердаке!

— Ты вправду думаешь, что я наказывал тебя с легким сердцем?

— Не знаю. Но ты делал это с чистой совестью.

— Да. А вот можешь ли ты сказать так о своих поступках?

— Нет. Зато могут палачи из концлагерей. Но разве это снимает с них вину?

— Все, Габриель, хватит. Ты наговорил больше, чем я позволил бы сказать любому другому человеку. Придет день, когда ты поймешь, что поступил со мной несправедливо. Я уже старый человек и могу и не дожить до этого, но однажды ты осознаешь…

— Замолчи!

— Имею я право сказать в своем собственном доме!

— Тогда дождись, пока я уйду!

Коридор, лестница наверх, меня трясет, хорошо, хоть я высказал ему все, его жалеть, еще чего, впредь я избавлю его от своего присутствия, куда чемодан запропастился, он меня не поборол, это точно, хотя что значит победа, в конце концов все мы терпим поражение, временные победы суть отсроченные поражения, но я-то приехал сюда не танцевать на костях, раз в жизни я хотел сдаться на милость победителя, на место ничего не повешу, это будет мой последний привет, БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ среди хлама — как раз то, что нужно, это было недолгое свидание, если только он сейчас сам… лестница вниз, но я не могу уйти не простившись, из страха?.. нет, не хочу, чтоб было похоже на бегство, пусть будет нормальное прощание, зайти или постучаться? — постучусь, я не дома больше, отец не отвечает, зайду, он должен был услышать, если только не в саду.

Отворил дверь. Отец сидел на стуле с высокой спинкой и смотрел на него.

— Я пришел проститься.

— Уезжаешь?

— Да.

— Все вышло не так, как я себе представлял.

— Не так.

— Я хотел бы понять тебя.

Он не ответил.

— Я так обрадовался, когда ты написал, что едешь.

— Мне жаль, что все так кончилось.

— Действительно?

— Что ты имеешь в виду?

— Тебе действительно жаль?

— Я же сказал. Я не хотел сражаться с тобой, не хотел обвинять тебя. Но ответь мне честно: если б я был тебе не сыном, а просто знакомым и ты знал бы обо мне все, что тебе известно сейчас, ты хотел бы, чтобы я приехал и жил с тобой под одной крышей?