— Это было бы совсем другое дело.

— Верно. И я бы ни за что не приехал, не будь ты мне отцом. Но разве это не доказывает, что нас связывает исключительно заведенный порядок вещей? Мы отец и сын, поэтому мы обязаны любить друг дружку, а если нет, нас начинает мучить чувство вины. Но почему? Нет ведь никаких причин считать, что в основе любви лежит генетика? От нас ведь не ждут любви к соседям или коллегам? Не знаю, понял ли ты меня.

— Вот как ты смотришь на это. Заведенный порядок вещей. Да простит Господь твои слова, Габриель. В один прекрасный день ты увидишь, как ты заблуждался.

— Вечно ты с этой присказкой. Сколько себя помню, всегда ты предсказывал наступление того прекрасного дня… Все было бы иначе, если бы ты не верил в Бога.

— Или если бы ты верил в Него.

— Наверно. Но все есть, как есть, и мы обречены мучить друг друга.

— Не обременяй Господа ответственностью за это.

— Не Бога, но идею о существовании Бога, неистребимый миф о том, что есть некая сила, способная освятить своим именем поступки и воззрения, которые в будущем будут считаться бесчеловечными. Ты полагаешь, что Бог это тот, в кого верят, но это не так, Бог — это сама вера и ничего кроме, поэтому Бог не вечен, он день за днем умирает.

— В тебе говорит дьявол.

— Отнюдь. Я человек будущего, которое откажется от такого наследства, не захочет горбиться под тяжестью вашего Бога.

— Иди с миром.

— Хорошо.

Он подошел к двери. Взялся за ручку. Потом оглянулся и в последний раз посмотрел на отца — тот неподвижно сидел на стуле с высокой спинкой, закрыв глаза и вцепившись в захватанные подлокотники.

Он согласился идти с ним на Сосновую гору. Ему не хотелось, но он уже дважды отказывался и на этот раз не смог отвертеться. Через два часа пути Малвину вступило в голову залезть на высоченную сосну, и, мало того, находясь на высоте пяти метров над землей, он с криком «I'm the Good God!» — он был моряком — стал крутить гимнастические пируэты. Богом живым он не был и поэтому неожиданно рухнул вниз. Сначала Якоб подумал, что он убился, но оказалось — нет, и пришлось тащить его на себе вниз, к людям. Один раз Якоб запнулся и упал, но Малвин этого не заметил. Якоб прислонил его к лестнице крестьянского дома. Хозяев не было. Малвин застонал. Дверь была не заперта. Якоб втащил его внутрь и положил на полу в кухне. А сам отправился искать телефон.

— Ты уже? — просипел надтреснутый старческий голос. Якоб пошел на звук и очутился в крохотной комнатенке, из груды на кровати выступало ссохшееся женское лицо.

— Где телефон?

Она молчала.

— На полу в кухне умирает человек.

— Иосиф?

— Кто такой Иосиф?

Она не ответила. Малвин застонал и зашелся в крике. Якоб вернулся и подложил ему под голову два полотенца.

— Чего ты забыл на этой сосне? — спросил он.

— Воды, — попросил Малвин.

Якоб достал из буфета чашку.

— Вот. — Он был зол, он не выносил беспомощности. Он вышел на двор и заглянул в хлев.

— Есть тут кто-нибудь?

— Что надо? — отозвался мужчина, наверно, Иосиф.

— Со мной умирающий, он лежит на полу в кухне.

— Откуда он?

— С Сосновой горы, он упал с дерева.

Иосиф вытер руки о штаны, первым вышел из хлева и пошел на кухню.

— Здесь он оставаться не может, — сказал он.

— Ближайший телефон далеко?

— Да. Пока надо перенести его к теще.

Так они и сделали.

— Вы его здесь не оставите? — спросила она.

Иосиф не ответил.

— Я не могу слышать его крики, — сказала она.

— Я пошел за доктором, — сказал Якоб.

— А он тем временем перекинется? Нет уж, я схожу.

— Как хочешь. Но времени в обрез.

Иосиф ушел. Малвин застонал.

— Малвин, ты меня слышишь?

— А что с ним такое? — проскрипела теща.

— Упал с дерева.

— А за чем он туда лазил?

— Малвин, ты меня слышишь?

— Его зовут Малвин?

— Да. Черт, что же нам с ним делать?

— Не ругайся: мне умирать скоро, да и этому тоже.

Якоб чертыхнулся, на этот раз про себя, потому что он не знал, как ему быть, и потому еще, что его выводили из себя завывания Малвина. Черт всех дери, подумал он, не нанимался я это слушать, пойду на воздух. Он вышел и сел на лестнице. День только перевалил за середину. Якоб не сидел на лестнице крестьянского дома с детства, хотя, может, и тогда не сидел наверняка он не помнил. Лестница укрылась под сенью раскидистого векового дерева, на нем ни листок не шелохнулся, так было тихо. Вселенская неподвижность, за вычетом мух и прочей мошки. Вот она, крестьянская жизнь, подумал он. И тут он все же заметил некоторое шевеление: на самом краю поля, не дальше броска камня, то и дело мелькала рука. Он должен был разведать, кто это. Наверняка жена Иосифа, хотя и ведет себя так, будто здесь никого чужих нет. Ничего себе размеры, ей бы лучше лежать, а не ходить.

— Ты хозяйка здесь?

— Я?

— А кто?

— Нет.

Она разогнулась.

— А ты кто?

— Я жду, когда Иосиф приведет врача. Я здесь с приятелем, он умирает в спальне.

— А что с ним?

— Упал с дерева.

— Ничего не понимаю. А кто тогда Иосиф?

— Ты разве не здешняя?

— Здешняя.

— Значит, я ошибся. Я думал, его зовут Иосиф. Он был в хлеву.

— Это Конрад, сестрин муж.

— А женщина в спальне, которая говорит, что скоро умрет — твоя мать?

— Да. А чего ты так на меня смотришь?

— Ничего. Пойду проверю, как там дела.

Она встала и пошла за ним. Смерть и муки, подумал он, она не из слабонервных.

Он пропустил ее вперед. Малвин стонал и метался, но слов было не разобрать.

— Он тянет из меня жизнь, — сказала теща.

— Мама, потерпи, ты же вечно жалуешься, что все одна да одна.

— Вы только и мечтаете, чтоб я умерла. Я тоже.

— Любишь ты все преувеличивать.

Малвин застонал, захрипел, дернулся и затих.

— Умер, — сказал Якоб.

— Так ужасно.

— Он умер? — спросила теща.

— Смотри, он открыл глаза. Да, он умер. Он лежит и таращится на нас.