Все началось с того, что с веранды спустился Фердинанд Сторм. Если б не бинокль, я бы его не узнал, именно с ним у меня связано как минимум два тягостных эпизода, о которых я не хочу говорить, благо комплексов у меня и без того в избытке; у этого хлыща вечно такой вид, будто земля, по которой он ступает, — его личная собственность; точно так он выглядел и сейчас; я был слишком неискушенным, чтобы понять, что делает он в ее саду, такая мысль даже не закралась мне в голову. Он стоял и цокал языком, пришла она в юбке и свитере, с изящной сигареткой; мне не удавалось поймать в объектив обоих сразу, пока они не сели за стол — он спиной ко мне; она потому никогда не боялась быть увиденной из моего окна, что его загораживает развесистое дерево, вот ведь как бывает: далекое заслоняет собой то, что скрывается за ним; я устроился верхом на стуле, прислонил бинокль к высокой спинке, и ветхозаветный райский садик был у меня как на ладони. Она сидела и выделывалась перед ним — гимназистом, которому она годилась в матери, и подозрения у меня возникли тогда только, когда я увидел, как она шаловливо играет его пальцами, а один раз он схватил ее за голое запястье и, должно быть, причинил боль, она, похоже, ойкнула, но по-прежнему с улыбкой. Я был так поглощен ими, что не заметил, откуда взялся муж: он стоял у лестницы, молча и неподвижно, как будто он был там все время, и все знал, потому что он никак не показал своего удивления. Затем он сделал четыре или пять шагов, остановился и что-то сказал. Фердинанд Сторм встал и ответил. Сейчас он выглядел не как хозяин жизни, но как воришка, застигнутый с поличным. Свои короткие ответы он сопровождал движением головы и, видно, позволил себе какое-то дерзкое замечание, потому что вдруг Бек рванулся вперед и ударил его наотмашь. В ответ Фердинанд Сторм тоже ударил, быстро, точно и наверняка вложив в удар всю тяжесть своего чувства вины. Бек пошатнулся. Его жена вскочила на ноги: она, то самое яблоко раздора, решила остановить дальнейшее безумство и — встала между дерущимися; ничем хорошим это кончиться не могло. Бек решительно оттолкнул ее, настолько решительно, что она зацепилась за изгородь и плюхнулась на спину; она не расшиблась, но ее неловкое падение никого не рассмешило, более того, кроме меня, никто не удостоил его внимания. Бек не сводил глаз с Фердинанда Сторма, который, как было заявлено впоследствии в ходе судебного разбирательства, посягнул на сферу супружеских прав господина Бека, который, естественно, вынужден был защищаться. Схватка вышла недолгой, мне кажется, меньше минуты, хотя Фердинанд Сторм не был ни слабаком, ни трусом; он проиграл, я думаю, потому, что потерпел моральное поражение. В какой-то момент перевес оказался на его стороне, но он промедлил, и тут же Бек насел на него и, насколько я рассмотрел, хватил его головой о каменную кладку — на этом все закончилось. Не слыша ничего, я почувствовал, как стало тихо. Бек стоял над поверженным, я не видел его лица, а только худую спину и повисшие руки, он выждал так какое-то время, потом поднялся по ступенькам и ушел в дом, даже не взглянув на супругу. Она медленно встала, подошла и наклонилась над Фердинандом Стормом, который по-прежнему лежал тихо, отвернувшись в сторону, она не дотронулась до него, а лишь посмотрела, умер он или только потерял сознание — этого я не знал; потом она выпрямилась и побрела в глубокой задумчивости по садовой дорожке мимо георгинов, прудика и амурчика, вышла за ворота и поплелась через поле по колее, на которой я ее сроду не видал, а потом исчезла за деревьями в Вороньем лесу. Тогда я отложил подзорную трубу и, прекрасно отдавая отчет в своих действиях — как Бек, который сказал, что он знал, что делал, но не мог поступить иначе, пошел следом за ней; мной владел порыв такой силы, что он заглушил все сомнения, я прошел ржаное поле и Вороний лес, но ее нигде не было, должно быть, она на Сером утесе — но нет, вдруг она очутилась всего в двадцати метрах впереди меня, она сидела на обочине в изгибе дороги и увидела меня первая, заметила, как я замер в нерешительности — но потом пошел дальше, на деревянных ногах и с неестественно прямой спиной, я чувствовал это, но не мог ничего поделать, как и с румянцем на щеках, поэтому я опустил голову, приближаясь к ней; она сидела, упершись подбородком в колено, я взглянул на часы, поравнялся с ней, поднял глаза и беззвучно поприветствовал ее, но она не видела меня, она глядела сквозь меня… она даже не заметила…

…а когда я шел назад — не знаю, сколько часов спустя, потому что я еще полежал под деревьями, рисуя мрачные картинки будущего, на это ушло немало времени и солнце стало клониться к горизонту, ведь стояла осень — ее на дороге не было, но я различил место, где она сидела. Я пришел домой, поднялся к себе и нацелил бинокль на пустой сад.

Деревья, песок, проступивший там, где тропинка исхожена, хоть здесь мало кто ходит, ручеек и над ним мостик, а всего того моста — три потемневшие доски.

— И что?

— Он бил. Я видел только отполированные до блеска ботинки, его ботинки непременно бывали отполированы до блеска, и край штанины. Я старался не кричать, но под конец всегда сдавался, потому что он не унимался, пока я не начинал рыдать.

Еще несколько метров тропинки, засыпанной хвоей, на которой скользят тонкие городские подошвы — и пляж, песок, море, все по-прежнему, так, как запомнилось ему, то есть мне… мне?

— Ты думаешь, ты забыл?

— Вряд ли забыл, но прошло время, потом расстояние, и он сам меня позвал. Я теперь, как мне кажется, не тот, что был.

— А он?

— Здесь все по-старому, я имею в виду декорации, но ведь они диктуют человеку манеру поведения.

Был отлив, они шли по твердому песку извилистым краем моря. Выброшенная на берег коряга, наполовину засыпанная, пустая бутылка, дохлая медуза, прижатая доской с торчащим гвоздем, запах водорослей и гниющего дерева., низкое небо, затянутое тучами, ни ветерка.

— Ты снова уедешь?

— Да.

Он не расслышал ее вопрос, он вдруг увидел перед собой ту коричневую портьеру, хотя нет, она висела между комнатами, а все происходило не там, а на веранде за спальней, там были почти полностью опущенные жалюзи с небольшим зазором внизу, их ноги и голоса, и льющий за шиворот дождь «клянусь тебе, я никогда…», «и ты смеешь мне это говорить!» — разящее движение, его острые колени, ее голова в нескольких сантиметрах от пола, ни вскрика, я ведь мог вмешаться, стукнуть в окно, я хотел, неправда, что я не хотел, и откуда мне было знать, что так не должно быть, когда тут на всех стенах и полках сплошь — Бог, а прощения придется ждать взаперти в чулане на чердаке среди галош и зонтов?

Беседка, шиповник, поле, первые капли дождя (ну вот, теперь ты вымокнешь, не беда, а платье, ерунда, возьми вот куртку, какая теплая, ты не мерзнешь?) и дождь, льющий за шиворот. Что он делал у веранды в дождь?

— Он бил не только меня. Мать тоже.

— Почему?

— Не знаю.

Почему? «Клянусь тебе, я никогда…» — неужели я слышал только это? Должно быть, я сбежал, спрыгнул с веранды, не дотерпев до развязки. Ума не приложу, что она чувствовала: она уронила голову, и я не мог рассмотреть выражения ее лица, но она не плакала, во всяком случае сколько я видел, хотя наверняка я видел не все.