Тоскливец, как всегда, выслушал все поучения Головы с блаженной и одновременно подобострастной улыбкой, но Голова в глубине души чувствовал, что наставлять его на путь истинный все равно, что ловить форель на железнодорожной полосе. И, чертыхнувшись, без обиняков вытолкал Тоскливца из хаты, плюнул ему вслед да запер дверь покрепче.

А известная нам уже цыганка прошествовала к тому времени до самой корчмы, возле которой и уселась, предлагая всем встречным погадать. Народ, однако, словно нутром чуя подвох, старался держаться от нее подальше, и только основательно натрескавшийся Хорек, супруга которого опять пребывала в какой-то стране с труднопроизносимым названием, решил узнать о том, что же ему предстоит в этой полной горестей и мытарств жизни. Оказалось, что он станет червовым королем и брильянтов у него будет, как прыщей у щекастого подростка, и будут стелить ему люди под ноги красные ковры, а верная челядь – пичкать икрой да семгой с импортным пивом. От таких перспектив Хорек воспрянул не только духом, но и всем свои естеством и стал тихой сапой подъезжать к нежной сивилле, а та, впрочем, и не думала отказываться зайти к нему, чтобы отведать настоящего медку, и отведала его настолько основательно, что целый месяц ее в деревне и духа не было.

И непримечательный этот вечер так бесследно и канул бы в Лету под аккомпанемент падающих с неба звезд, которым, видать, надоело водить там свои вечные хороводы, если бы не одно обстоятельство…

Денька через три после приключений с цыганочкой Голова, проснувшись по утру, отправился было по своему обыкновению во двор, к рукомойнику, чтобы всласть поплескаться, при этом брызгаясь и отплевываясь, словно, по выражению Гапки, бегемот на водопое. Во время этого столь любимого им занятия он вдруг нащупал у себя на голове две здоровенные шишки. «Когда ж это я, братцы, так надрался, что даже не помню, что пытался протаранить какую-то стену?», – растерянно подумал Голова и тут же дал себе зарок, что до самого вечера будет вести жизнь исключительно благонамеренную и трезвую.

Впрочем, водоворот дня тут же увлек его, и он позабыл о своих шишках до следующего свидания с рукомойником. Нащупав на этот раз у себя на голове уже не шишки, а какую-то совершенно невозможную гадость, Голова бросился в комнату и застыл перед зеркалом, утратив на время, что было ему не свойственно, дар речи. Гапка, жарившая на кухне оладьи с яблоками, поинтересовалась было, чего это он пялится в зеркало, как девица на выданье, но в ответ раздался рык настолько львиный, что она сразу прикусила язык, смиренно внесла целое блюдо вкуснейших оладий и не посмела даже спросить, почему это Голова с утра сидит за столом в шляпе.

А Голова сидел ни жив ни мертв, и в голове его, пустой, как высверленный дантистом и еще не запломбированный зуб, пульсировала одна только мысль – как, как бы ему, Голове, избавиться от позорных козлиных рогов, выросших у него на голове из-за проклятых завистников. Завистников? Да при чем тут завистники? И тут до Головы вдруг дошло – цыганка-то, стало быть, была сатанинского разлива, а он, нечастный, поддался на ее подлые чары и погубил свою вечную душу да еще разукрасил обличность совершенно неприличными рогами. Как же ему теперь сидеть в присутственном месте и справлять Пасху со всем христианством, если у него на голове торжествует ехидный дьявольский знак?

И нехотя наевшись совершенно восхитительных оладий – от страха Гапка превзошла самое себя, – Голова потащился к парикмахеру Васылю. Васыль, одноглазый, как блудливый кот, был большим специалистом по всякого рода шалостям и умел не только так подстричь почти лысого клиента, что тот сразу начинал себя чувствовать юношей, но и вставить на место сустав, сварить приворотное зелье и, как никто в селе, залихватски, с большим знанием дела, гадал на кофейной гуще. При всем при этом он был молчуном и умел хранить не только свои, но и чужие тайны.

К нему-то, не чувствуя под собой ног, и потащился прямо с утра Голова, которому голубое небо и ласковое утреннее солнышко казались злобной насмешкой над ним, всеми уважаемым Головой. Даже воробьев, чирикающих, как всегда, в кустах всякую чушь, Голова заподозрил в неуважении к себе и из последних сил заставил себя сдержаться, чтобы не пригрозить им геенной огненной.

Васыль, к счастью, оказался дома. Голова без промедления выложил ему свою печаль. А тот даже не моргнул от удивления и тут же вытащил отдающую маслом ножовку. Не прошло и несколько минут, как отвратительные козлиные рожки упали к ногам Головы. Васыль заодно его немного и постриг, но когда Голова хотел было отделаться обычной пятеркой, Васыль заломил целый двадцатник, объясняя, что стрижка рогов – занятие крайне утомительное, а он сегодня уже третью пару…

«Так значит, я не один цыганке попался!» – с облегчением подумал Голова, и впервые за это тоскливое утро кривая, как незарубцевавшийся шрам, улыбка появилась на его губах.

– Ты ж смотри, никому, – бросил он Васылю, уходя.

– Знамо дело, – лаконично ответствовал брадобрей, подметая пол.

И только через несколько месяцев, да и то по странному стечению обстоятельств, Голова узнал, кого еще в тот день черт попутал, потому что деревенские жители носят кепки и шляпы почти постоянно, а Васыль – Васыль умел хранить тайны.

С некоторых пор Голове совершенно перестали нравиться соседи. Бабка Матрена, проживавшая с ним по соседству в хате под номером 13, куда-то съехала, а жилплощадь сдала каким-то, как она выразилась, вурдалакам. Договор на аренду утверждал Тоскливец, но от него, Голове это было прекрасно известно, ничего нельзя было добиться. В ответ на любой прямой вопрос Тоскливец начинал лопотать такую чушь, что слушать не было никакой возможности и даже уши, казалось, отказывались выслушивать эту отчаянную белиберду. Единственное, что вынес для себя Голова из объяснений Тоскливца, это то, что хату сняли люди степенные и при деньгах. При слове «деньги» Тоскливец как всегда виновато и умильно заулыбался, прищуривая глаза и одновременно поглаживая живот. Голова был вынужден попросить его заткнуться, потому что опасался, что от лопотни Тоскливца у него начнется мигрень.

Новые соседи, Голова был в этом почти уверен, наводили на него какую-то порчу, потому что аппетит у Головы, на радость Гапке, совершенно пропал, и дело было совсем не в том, что Голова теперь вынужден был два раза в месяц наведываться к парикмахеру, чтобы «подстригать рога»… Голове мерещилось, что из-за тюлевых занавесок за ним непрерывно наблюдают, и уж, наверное, неспроста, и потому на сердце он чувствовал камень, и даже Мотря, к которой он иногда наведывался под благовидным предлогом – человек он суеверный и любит узнать, что пророчат ему карты, – не могла избавить его от одолевшей тоски.

В конце концов Голове все это надоело, и он решил позвонить соседям по телефону. Запершись у себя в кабинете и приказав секретарше не подпускать к нему назойливых сельчан даже на пушечный выстрел, он набрал хорошо ему известный Матренин номер. К его удивлению, к телефону долго никто не подходил, словно он стоял не в маленькой комнатке, а в огромной зале и до него было метров сто ходу. Голова даже успел придумать, что нужно обмануть нечистую силу, которая там засела, и стал телепатировать невидимым оппонентам, что телефонный звонок принесет им радостное известие и поэтому вокруг телефонного аппарата жизнерадостно порхают желтые мотыльки. Но и на другом конце провода притаились не простаки, и Голова вполне явственно увидел, как налетевшая ниоткуда летучая мышь молниеносно сожрала мотыльков и бесшумно исчезла. А трубку так никто и не снял, хотя после расправы летучей мыши с мотыльками в ней раздался леденящий душу, омерзительный хохот. От непривычных для него интеллектуальных усилий Голова смертельно устал, покрылся испариной и, соврав секретарше, что, видать, заболел гриппом, ретировался домой.