и не меняла саяна на будничную юбку, я тоже ходил в новом картузе, в белой с голубыми горошинами миткалевой рубахе и при галстуке. Мы и раньше не придумывали себе рабочих тягостей, а теперь и вовсе перестали что-нибудь делать по хозяйству, — нам даже печка не нужна была, обходились так.

Тогда вскоре приспело время метать парину, и Момич покликал меня в поле с собой. Накануне, вечером» мы накосили за речкой травы, залили в бочонок полтора ведра колодезной воды, всадили на повозку плуг.

— Гляди не проспи. До солнца чтоб выехать, — сказал мне Момич, и всю ночь мы с теткой не сомкнули глаз: сперва про коммуну шептались, а потом сторожили рассвет. Момич уже запряг, когда я показался на огороде.

— Ты чего это? К обедне собрался? Беги, скинь рубаху и картуз. Живо! — приказал он мне.

День обещался тихий и пасмурный, и все было сизым и грустным — и небо, и земля, и полевые дали. Мы миновали ветряки и околок, обогнули ржаной массив и выехали к опушке густого кустарникового леса. Он круто спадал под уклон, потом выпрямлялся и тянулся, пока хватало глаз, в сторону Брянщины. Момич сказал, что это Кашара. Тут был паровой клин нашего кутка, сплошь заросший татарником, цветущей сурепью и диким чесноком. Момич сразу признал свой загон, и мы начали пахать, — он ходил рядом с плугом по стерне, а я по теплой и глубокой борозде шагах в трех позади. Одним концом загон упирался в Кашару, а другим в заказной, некошеный луг. Оттуда лес был почти невидим. Я давно проголодался, но солнце так и не выглянуло, и не было известно, когда наступит полдень. На двадцать пятом круге Момич вдруг бессовестно ухнул, быстро оглянулся на меня и посоветовал:

— Не греми, прогремишься! Не обедать садишься!

— Да это ж ты сам! — сказал я и неожиданно для себя попросил: — Давай взаправду чего-нибудь обедать, дядь Мось!

— Пробегался? Зараз пошабашим, — сказал он. — Я вишь, метил успеть вспахать ваш загон к вечеру.

Тогда-то я сказал ему, что нашу парину метать не нужно, потому что мы уходим скоро в коммуну. Момич придержал жеребца и переспросил, сведя брови:

— Куда-куда?

— В барский дом, что в Саломыковке, — сказал я. — Ты не знаешь, где такая Саломыковка, дядь Мось?

— За Луганью, — помолчав, сказал Момич. — Это тебе, что ж, Егоровна сказала?

— Ага, — признался я.

— Ну?

— Жить будем в коммуне, — сказал я. — Там все под духовые трубы. И ложиться, и вставать…

— Ишь ты! А работать тоже под трубу?

Момич спросил это точь-в-точь как спрашивал когда-то об утильсырье, и поэтому я ответил неуверенно:

— Как захочем…

— Та-ак, — сказал он. — Что ж, живая душа и в будень калачика чает… В коммунию, значит, навострились?

Я промолчал, а Момич спросил еще об одном:

— А добро на чем же повезете? Там ить под вас подвод и подвод нужно…

Наверное, он и сам почуял, что обидел нас с теткой зря, потому что впервые посмотрел на меня как на взрослого — выжидаюче-опасливо. Я встал и пошел через пахоть в сторону Камышинки. Момич непростудно кашлянул и позвал негромко, виновато:

— Александр! Куда ж ты попер? Обедать же надо…

— Я не хочу, — сказал я не оборачиваясь.

— Ну, значит, сыта теща, коли гущи не ест! — гневно сказал он и хлестнул жеребца.

Дома я поведал про все тетке. Она заставила меня повторить, что говорил Момич о нашем добре и подводах, и долго и как-то не по-своему смеялась, взглядывая на меня мокрыми от слез глазами. Мы пополудне-вали хлебом с колодезной водой и солью. Тетка посидела, подумала-подумала и сказала, чтобы я нарвал снитки в ракитнике, — «завтра курицу будем резать», потом сняла косынку, накрылась платком, выставив куль, и пошла зачем-то на выгон. Вернулась она вечером почти следом за Момичем, — может, только сажен на сто отстала от его повозки…

Царь подпустил нас к печке, — наверно, совестно стало из-за нашего петуха, и мы с самого утра кое-как зарезали «хохлушку» и поставили ее варить в большом глиняном горшке. Он долго не закипал, и я несколько раз бегал за хворостом в ракитник. Оттуда, из-под бугра, я и увидел въехавшую к нам во двор длинную грабарку с высокими решетчатыми грядками, на каких в жнитву возят снопы. В упряге была та пегая кобыла, что все время паслась на выгоне. Я не стал собирать хворост и нехотя, стараясь не взглянуть на Момичев двор, пошел домой. В грабарке полулежал, просунув ноги в решетку, болезненный мужичонка с соседнего кутка. Я знал только его уличное прозвище — Халамей. Он сонливо поглядел на меня и ничего не сказал. По двору, нарочно пугаясь своей тени, жировал сосун, вы-сторчив веником хвост.

Тетка сидела в сенцах на сундуке, и ничего не делала.

— Приехали за нами, Сань, — жалующе сказала она, будто просила заступиться.

— А говорила «на бри-ичке!» — сказал я.

— Так я ж думала… Ох, Сань, чтой-то мне смутно стало на сердце. Бросаем же все. И хату, и сенцы вот, и речку, и… Да и как это мы одни с тобой будем там? Может, Петровича сманить? Что ж он тут сычевать будет? Совсем занудеет…

Дядя Иван сидел в чулане и чистил мягкие, проросшие картохи, сбрасывая очистки себе на ноги. Он был в кожухе и в шапке, надетой задом наперед. В серых клоках его бороды елозили и бились мухи. На загнетке лежал и бурунно дымил, заглушая пламя в печи, ворох мусора и кизяков, — Царь вредил нашему горшку с курятиной. Мы встали с теткой в проходе чулана, и я, совсем нечаянно и нестрашно для себя» мстительно подумал о Царе, что лучше б он взял и помер зараз, чем ехать с нами в коммуну!..

— Чего раскорячились тут? — спросил дядя Иван, глядя нам в ноги. Тетка погладила себе шею, будто комок прогоняла, и сказала громко, как глухому:

— Ты б собирался, Иван… А то Халамей ждет.

— Куда такое? — тихо спросил Царь и выронил в чугунок нечищеную картоху. — Кому собираться? Я никуда не поеду! Ты что такое задумала, змея? Сбагрить хочешь?! В сумасшедку?!

Он вскочил, перелез через скамейку и выставил перед собой грязные мокрые руки, а ногой стараясь под-копнуть поближе к себе упавший с плеч кожух. То, как помешанно-жутко глядел на нас побелевшими глазами Царь, пронизало меня от макушки до пяток какой-то взрывной болью, жалостью и страхом, — его испуг не вылился бы ни на каком воске, и я подбежал к нему, поймал его мокрые руки