— Но ведь он еще жив! — вырвалось у Гуденко...

Рачковский снисходительно улыбнулся:

— Да-с, не умер. Но опровержений не последовало. Правда, радикальные английские газеты намекали, и довольно недвусмысленно, на их интимную связь, но, кажется, переписка продолжается. Не всякому слуху верь... Во время балканской войны Ольга Алексеевна играла большую роль в борьбе русофила Гладстона с покровителем турок Дизраэли. Бешеная энергия — землю рыла. Тогда она была в зените славы. Теперь ее звезда в Англии, можно считать, закатилась, хотя она еще печатает свои статьи в консервативной «Пэл-Мэл газетт», а еще чаще в «Московских ведомостях».

— Пишет статьи в газетах? Крестница государя? С чего бы?

— Не с чего, а почему,— наставительно сказал Рачковский и осекся. Потом добавил, загадочно улыбаясь: — Обладает талантом.

Все это Гуденко выслушал со вниманием, не находя для себя ничего зазорного в таком поручении. Но затем Рачковский с улыбкой полусмущенной, полуиронической, покручивая длинный стрельчатый прусский ус, стал подробно объяснять, как надо себя вести с великосветской дамой:

— Прежде всего не следует упоминать о своих занятиях. Она прекрасно поймет, с кем имеет дело. Но даже в этом письме я обошел деликатный вопрос, а просто назвал вас человеком полезным. Не надо упоминать и моего имени. Дама, вращающаяся в таких заоблачных сферах, не должна чувствовать себя связанной с полицией. Даже при разговоре с глазу на глаз. Даже наедине с самой собой.

Слушая это откровенное объяснение, Гуденко впервые с трезвой беспощадностью понял всю глубину своего падения. Как все легкомысленные и слабые люди, и в Петербурге, и в Нью-Йорке он предпочитал страусовую политику и гнал от себя мысли о том, что должность секретного агента несовместима с честью дворянина. Утешался тем, что хотя и скрывал свое ремесло от людей, но это было условием игры. Он таился от тех, за кем следил, как охотник таится от зверя. Иначе и нельзя охотиться. Но ведь эта «оригинальная личность», по-видимому, тоже агент. Черт ее знает, платный или бесплатный, пусть даже сверхсекретный, но ведь свой брат! И она будет им брезговать! Не только им, по и самим Рачковским. Видите ли, «даже наедине с самой собой»...

Весь гусарский гонор, казалось давно улетучившийся, возмутился в нем. Кровь ударила в виски. Он встал, щелкнул каблуками и откланялся, не сказав ни слова.

В Лондоне его негодование поостыло. Сработал инстинкт самосохранения — Рачковского нельзя ослушаться, служба есть служба. Он оставил свою визитную карточку и письмо начальника заграничной агентуры у Новиковой, а через несколько дней получил приглашение посетить ее салон.

Теперь, готовясь к этому посещению, он раскладывал любимый пасьянс своей матушки под плебейским названием «Мусорщик». Подбадривал себя, напевал модную шансонетку: «Так и быть, так и быть — надо это проглотить...»

Карты сошлись. Значит, надо облачаться во фрак.

С досадой и некоторой робостью он прошел в назначенный час по аллее старых вязов к двухэтажному дому в георгианском стиле в глубине небольшого парка. Величественный швейцар, сверкающий сединой и позументами, указал ему на зимний сад, ведущий в гостиную. Что-то зловещее почудилось в широколапых колючих растениях, затемнявших узкий проход. Гостиная удивила его гулом русской речи. Он не знал, что раз в месяц хозяйка принимает русских путешественников и обосновавшихся в Англии соотечественников. На еженедельных вторниках у нее собирались англичане и кое-кто из русского посольства. Пораженный великолепием обстановки, не знал он также, что Новикова живет в доме своего друга лорда Сэвиджа, уехавшего в Индию.

Не без удовольствия он отметил, что хозяйке перевалило за пятьдесят и вряд ли она еще пригодна для любовных утех. Но отчего бы и не переписываться с ней набожному Гладстону? Дамы подобного рода к старости впадают в ханжество, начинают замаливать грехи. С таким же злорадством он убедился, что Новикова совсем непохожа на экзотическую шемаханскую царицу, соблазнившую царя Додона, какая рисовалась его воображению. Скорее она походила на изрядно пожухлую красавицу с портретов Брюллова — волоокая, с соболиными бровями, роскошными плечами. Былая красота угадывалась во всех статях. Когда она вставала, в ее несколько коротконогой фигуре, в походке вперевалочку было что-то вульгарное, но и в этом бывший гусар находил неизменную привлекательность. К тому же глаза ее молодо блестели, говорила она громко и самоуверенно.

Когда Гуденко представился ей, она успела только поприветствовать его рассеянной улыбкой. Ее увлек розовощекий седенький генерал для конфиденциального разговора.

В смущении он неразборчиво устроился в первом попавшемся кресле, позади двух фарфорово-миловидных старушек, с упоением обсуждавших придворные сплетни.

— ...и наследник написал Кшесинской...— услышал он.

— Говорят, она хочет принять православие,— перебила другая.— Рассчитывает на морганатический брак на манер княгини Юрьевской.

— Так вот он написал, что посылает ей три тысячи рублей. Больше пока у него нет. И чтобы она сняла квартирку за пять тысяч, и тогда «мы заживем, как генералы». Каково?

— Хорошенькое у него представление о генералах!

— Говорят, он выпросил у отца позволение не жениться еще два года.

— Не знаю. Он возмужал, отпустил бородку, но по-прежнему маленький. Во всех отношениях маленький.

Затем разговор зашел о болезни какой-то княгини. Поэтому она не может переехать в Лондон из солнечной Италии. Гуденко перестал слушать.

Ольга Алексеевна вывела на середину комнаты кудлатого низкорослого человечка с длинными, как у обезьяны, руками, объяснила, что он лучший ученик Антона Рубинштейна, и усадила за рояль.

— Чайковский, «Времена года»,— раскатисто картавя, объявил пианист и с размаху ударил по клавишам.

Он сидел, несколько отодвинувшись от инструмента, весь подавшись вперед, как будто собирался взять рояль приступом, волосы над низко склоненной головой бурно курчавились на лбу. Гуденке он напоминал черного пуделя, стриженного под льва. За время работы агентом немецкой фирмы по продаже породистых собак он научился разбираться не только в собачьих экстерьерах, но и в их куафюрах. Сейчас, теряясь в догадках, зачем его пригласили в этот многолюдный салон, он пытался отвлечь себя от бесплодных размышлений, прикидывая, с какими породами можно сравнить собравшихся гостей.

Миловидные старушки, сидевшие перед ним, взбитыми седыми прическами и миниатюрностью напоминали болонок, высокий кавалерийский офицер, будто влитой в свою военную форму,— настоящий дог, красивая дама в страусовом боа — шотландская овчарка. У нее и личико удлиненное, и ушки остренькие, как у этих декоративных собак. А самый породистый, самый ценный экземпляр, хоть сейчас на золотую медаль, это, конечно, вели-явственный швейцар, открывший ему дверь. Настоящий ньюфаундленд. Но всех под эту категорию не подведешь. Огромный старик с расчесанной надвое серебристой бородой похож скорее