Их сочинили его же выкормыши-друзья — якобинцы-ткачевцы:

Лавр и мирт,

Говорит,

Сочетал,

Говорит,

Квас и спирт...

Никто не засмеялся — видно, не поняли соли, но молодой кавалерийский офицер после паузы вдруг заржал громко, и Гуденко понял, что он больше, чем на дога, похож на лошадь.

Ольга Алексеевна продолжала:

— А вот еще забавный эпизод: «Его сиособность сбиваться в трудные минуты доходила до смешного. Уже будучи знаменитостью, он должен был стать во главе делегации к Гамбетте для протеста против угрожавшей тогда выдачи Гартмана. Понятно, все остальные были мальчики, нельзя было выставить никого вперед, кроме Лаврова, да и сам бы Лавров оскорбился, если бы не ему поручили речь. Приходят. Гамбетта приказал принять. Отрекомендовав свои звания и представителей эмиграции, Лавров начал свою заранее приготовленную и заученную речь. (К экспромтам он не был способен.) Но речь Гамбетте не понравилась. В ней через пять-шесть слов стояло выражение, что honneur de France — чести Франции — угрожает опасность из-за намерения правительства выдать Гартмана». Как только Лавров произнес honneur de France, Гамбетта с живостью прервал его: «Потрудитесь» сказать, что вам угодно»... Перерыв смутил Лаврова так, что депутатам стало просто совестно. Оратор, помолчав секунду, не нашел ничего лучшего, как начать речь сначала в тех же выражениях и через несколько секунд опять дошел до роковых слов «honneur de France», по тут уж Гамбетта рассердился: «Оставьте honneur de France — честь Франции находится в хороших руках, и вы можете о ней не беспокоиться». Скандал был полный. Не выяснив ничего, делегация удалилась».

Покуда Новикова со странно торжествующим видом читала письмо, в Гуденко закипало негодование. Он знал Лаврова. Не знаменитость революционных кружков, не тупицу-эрудита, каким изобразил его Тихомиров, а соседа по имению, богатого барина, о котором ему, тогда еще маленькому мальчику, с благоговением рассказывал отец: «Ученый человек, фи-ло-зоф». Это сказанное по слогам «фи-ло-зоф» навсегда врезалось в память, да еще — как великодушно Лавров похерил довольно крупный долг покойного отца, когда мать пришла просить только об отсрочке.

Наскоро выпитый коньяк бросился в голову, и когда Ольга Алексеевна кончила читать, он почти прокричал:

— Все это ложь! Пасквиль! Лавров ученый человек, профессор, фи-ло-зоф! — И, испугавшись самого себя, тихо добавил:— И добрый.

Все повернулись к нему, а он боялся поднять глаза. Минутное молчание казалось бесконечным. Потом дама в страусовом боа спросила:

— Вы его знали?

— Сосед по имению,— не глядя на нее, пробормотал Гуденко.

Дама подняла к глазам лорнет и так пронзительно смотрела на него, что, кажется, он впервые понял, что значит выражение «видит насквозь». И вспомнил вдруг, что на его крахмальной рубашке латка под мышкой, заботливо заштопанная женой еще в Нью-Йорке, и снова мучительно ощутил свое ничтожество. Сбежать бы! Но ноги будто приросли к полу.

А Новикова, совершенно не обращая внимания на его выходку, продолжала то читать, то рассказывать про Лаврова, что он, проживя полжизни в Париже, не заметил, что на улице растут каштаны, что он не умел отличить глупца от умного, собирал библиотеку, где сотни книг так и пролежали неразрезанными.

Улучив минуту, когда она умолкла, Гуденко откланялся и вышел. Он был до отчаяния недоволен собой, и возбужден, и подавлен. В сумерках зловещие растения в зимнем саду, казалось, тянули к нему свои колючие лапы, и когда кто-то тронул его за локоть, он вздрогнул.

Это была Ольга Алексеевна. Она весело улыбалась, играя светлыми очами, и это испугало его еще больше.

— Зачем вы позвали меня сюда... на люди...— хрипло спросил он.

— Я уезжаю завтра в Брайтон, и мне не хотелось, чтобы вы зря теряли время. Вы прекрасно сыграли свою роль. Так смело и неожиданно. Как только вы вышли, меня спросили: «Кто этот нигилист во фраке?» Но ваша осторожность мне кажется излишней. Вы не встретите моих гостей в кругу своих лондонских знакомых. Впрочем, может, я и сама виновата. Вся затея с письмами Тихомирова была устроена специально для вас. Чтобы вы поняли характер подробностей, какие меня интересуют.

Гора с плеч. Гуденко вздохнул и почти спокойно спросил:

— Подробностей? О ком?

— О Степняке. Убийца этот становится слишком популярным в лондонском обществе. Правда, в кругах радикальных, но они-то и умеют создавать моду на своих фаворитов.

Он окончательно овладел собой и сказал:

— Я бы лучше вас понял, если бы мы встретились с глазу на глаз.

Она удивленно подняла брови:

— Меня очень трудно застать дома в одиночестве. И насмешливо улыбаясь, милостиво поднесла руку к его губам.

Книга Иова

Так и сидела она, низко опустив голову. Плоский, приплюснутый профиль, узкий высокий лоб, перерезанный мучительной резкой морщиной. Верочка, Вера. Вера Ивановна Засулич. Старый друг, соотечественница, соратница, скопище воспоминаний, восторгов, негодования, волнений и радостей прожитой жизни. Каждый раз в первые минуты встречи с ней он испытывал состояние возвышенное, душевный подъем. Так было, когда впервые увидел ее в пустой мансарде над лечебницей доктора Веймара, где она скрывалась после покушения на Трепова, уже оправданная судом, но все равно разыскиваемая полицией. Так было и когда Клеменц привез ее в Женеву и она появилась в проеме двери, бледная, c бледной улыбкой на бескровных губах, в черном монашеском плаще с капюшоном. Так и теперь, когда она неожиданно приехала в Лондон, быстро вошла в комнату, бросив на стол старенький, обтрепанный ридикюльчик. Но обыденщина отступила. Он видел героиню. Черная шаль с длинной бахромой сползла с темно-русых, гладко причесанных волос, черная ротонда сброшена с плеч, тяжелыми складками обвисает с кресла. Роденовская статуя. Воплощение скорби, сожаления, отчаяния, может быть, черт его знает чего. И надо же, чтобы именно она сразу, не успел еще кэб отъехать от подъезда, требовала от него решения нудных, ненужных ему сейчас и потому бессмысленных теоретических вопросов по поводу идейных разногласий между освобожденцами и народовольцами.

— Ну улыбнитесь, Вера! Стоит ли так огорчаться из-за какого-то абстрактного спора? Вы просто устали. Все мы устали в изгнании. Нельзя же быть такой упрямой. Какой-то умный человек, не помню сейчас уж кто, писал, что отсутствие некоторой доли скептицизма — признак ума ограниченного.

— Лучше уж вы улыбнитесь. Вам привычнее. А то у вас такой вид, будто я полдня перепиливала вас тупой пилой. Но я совсем не хотела... Вы прекрасный, добрый, отзывчивый. Если бы не вы, Жорж давно бы уж был на том свете.

— Подумаешь, подвиг! Помог Жоржу!

— Но это