В невинных этих размышлениях он и не заметил, как музыкант кончил свой номер, и опомнился только, когда раздались аплодисменты. Гости окружили пианиста, за скучав сидеть на месте. Гуденко только теперь заметил, что он один был во фраке. Значит, это не обед? Но зачем же все-таки его пригласили сюда?

Он покинул свое место, присоединился к солидным пожилым мужчинам, окружившим огромного старика. Тот разглагольствовал неторопливо:

— Говорят, Чайковский — русский гений. Не берусь судить. Но что такое гений без мецената? Он должен кончить под забором. Моцарта хоронили в общей могиле. Помните? — обратился он к даме в страусовом боа.

- В восемнадцатом веке еще не родилась моя бабушка,— со смехом откликнулась дама в боа.— Воля ваша, но я не Мафусаил.

Все засмеялись, но старик отмахнулся:

— Я не об этом. У Чайковского есть меценат. Госпожа фон Мекк. Вдова железнодорожного магната. А давно ли искусствам покровительствовал Юсупов? В Архангельском бывали и Пушкин, и Александр Первый.

— Вы бы еще вспомнили Лоренцо Медичи,— перебил щупленький господин в пенсне.— Да, действительно, Юсупов был давно и Александр Первый давно. Двадцатый век на пороге. У нас есть еще надежда его увидеть!

— Так я ж о том и толкую! Абрамцевым, гнездом Аксаковых, завладел купец Мамонтов, окружил себя художниками, певцами. Это вы верно заметили про Лоренцо Медичи. Его нынче копируют в Гостином дворе.

Его уже устали слушать, и маленький розовощекий генерал таинственно объяснял господину в пенсне:

Витте долго не удержится. Он ковром стелется перед великим князем Михаилом Николаевичем, ухаживает за Воронцовым-Дашковым и воображает, что они опора ему. По люди этого ранга привыкли: все, что им делают, все по праву. Все так и должно. Благодарности не дождется. Вот увидите.

Лакей разносил почти черный чай в веджвудовских чашках с белыми пастушками на синем фоне, птифуры в плетеных фарфоровых корзиночках. Это был пятичасовой чай, как тут принято. Гуденко окончательно убедился, что обеда не будет. Нет ли по крайней мере в этой комнате чего-нибудь спиртного? И верно, на круглом столике в углу кучно сбились графинчики с ромом и коньячные бутылки. Он подошел и не глядя, из первой попавшейся бутылки, налил в бокальчик, опрокинул, вытер губы платком и победоносно оглянулся. Теперь он рассматривал не гостей, а самую обстановку этого дома.

Как всегда, когда он оказывался среди роскоши и благополучия, его пугало ощущение собственного ничтожества, и в то же время возникало плебейское желание очернить, осудить все, что его окружало. Мраморные статуи со светильниками в руках по обе стороны двери напомнили ему солдат в кордегардиях у ворот кадетского корпуса. Огромная люстра, переливавшаяся в лучах закатного солнца, неприятно слепила глаза. Темные портреты в благородно-тусклых бронзовых рамах казались ненужными заплатами на затянутых зеленым штофом стенах. Несколько успокоив себя тем, что хотя бы мысленно унизил это обиталище, где чувствовал себя так принужденно, он сообразил, что оставаться около бутылок неудобно. Быстро налил еще рюмку, глотнул и, расхрабрившись, отошел поближе к хозяйке.

Там вели разговор о недавно скончавшемся московском городском голове Алексееве, в которого стрелял некий Андрианов.

— Когда собрали второй консилиум, он простился с семьей, исповедался и причастился,— громко, тоном очевидицы говорила Ольга Алексеевна.— Если боли утихали — шутил. Там вместе с родными не отходил от постели и смотритель московского водопровода. Алексеев ему сказал: «У нас трубы были с трещиной, а теперь и голова с трещиной».

Молодой офицер, похожий на дога, вмешался:

— Государь проездом в Ливадию выразил сожаление об Алексееве и сказал: «А сплетники в Петербурге говорят, что Андрианов мстил за обманутую и брошенную сестру».

— Никакой сестры у Андрианова не было, — возразил старик с раздвоенной бородой, — в тюрьму приехал прокурор, а он спросил: «Ну как, Москва ликует?» «Плачет Москва»,— говорит прокурор. Андрианов удивился: «Как странно. А я думал, услугу оказал Москве. Ведь «Русские ведомости» бранили Алексеева». Вон как рассудил, а еще говорят, что террористы уничтожены.

— Полноте,— сказала Новикова,— какой он террорист? Просто маньяк и, как все сумасшедшие, очень хитер. Захотел отличиться. Стать героем. Нынче террористы все переместились в Европу, хотят и здесь всех привлечь на свою сторону. И ведь удается! В либеральных газетах то и дело статьи всех этих Степняков, Кропоткиных о невыносимой тирании нашего правительства. И все валят в одну кучу — и Пугачева, и цареубийцу Желябова, Разийа, Каракозова. Видите ли, именно они жертвы произвола. Великие гуманисты с бомбой под мышкой.

— Самое удивительное, что многие из этих извергов из хороших семей воспитывались в лицеях,— сказала одна из фарфоровых старушек.

— Что стоит образование, когда люди утратили бога? — отозвалась Новикова.— Недавно я получила письмо от одного своего протеже, раскаявшегося грешника, автора книжки «Почему я перестал быть революционером». Он-то как раз не из родовитой семьи, из духовного звания. Но, видно, кровь деда взяла свое, вернула на путь истинный. Я попросила его описать эту клоаку, где он пребывал многие годы. Дать портреты этих, с позволения сказать, людей. Надо знать лицо врага. Получила очень интересный ответ. Могу сказать, перо острое. Он не щадит своих бывших единомышленников.

Гуденке показалось, что она говорит, обращаясь именно к нему. Уж не хотят ли его послать обратно в Россию, на помощь Тихомирову, облавливать уцелевших народовольцев?

Господин в пенсне, видимо, очень заинтересовался рассказом Ольги Алексеевны и попросил:

— Но что же он пишет? Показания раскаявшихся грешников самые правдивые. А ведь в радикальных кругах его называют ренегатом...

Ольга Алексеевна посмотрела на него строго:

— Апостола Петра тоже считали ренегатом, а Христос простил. А что до писем, пересказывать долго и скучно. Они так забавны, что лучше почитать кое-какие кусочки.

Она придвинула к себе мозаичную шкатулку, вынула оттуда пачку сложенных пополам листиков, что-то отбросила, что-то отобрала и сказала:

— Он пишет о Лаврове. Об этом властителе дум нескольких поколений заблудших овец. Вот слушайте: «Главным центром был, конечно, Петр Лаврович Лавров. Со смертью Карла Маркса он был самым старым и известным социалистом Европы, тем более что он по своему эклектизму и постоянному заигрыванию со всеми фракциями, мало-мальски получившими успех, был известен всем народностям и всем партиям. Но знаменитость Лаврова была не очень завидной... Маркс сказал о нем: «Лавров слишком мало читал, чтобы что-нибудь знать».— Ольга Алексеевна победоносно оглядела гостей, как бы приглашая их восхититься эрудицией своего протеже, и добавила:— Не буду вас затруднять чтением всего письма. Вот только еще прочту забавные стишки.