— Да знаю я, о чем… Представляешь, тут дочка его звонила – голос надменный такой, подозрительный даже. Я ей сказала, что он на рыбалку уехал…

— Зачем?

— Да сама не знаю! Испугалась чего–то! А ты сейчас ему сотовый притащишь – он ей сам позвонит! Кто тебя вообще просил туда ходить? И деньги еще, главное, принеси ему! Зачем в больнице деньги–то? Целую тысячу долларов…Ничего себе…

— Я не знаю, мам. Меня попросили – я принесу. Давай мне все быстрее, да пойду я!

— А чего это ты так заговорила вдруг? «Давай мне все быстрее…» Обнаглела совсем!

— Мам, да я тороплюсь просто! Что ты…

— Так, значит, лучше ему, говоришь? – задумчиво произнесла мать, разглядывая свое заспанное лицо в зеркале прихожей. – Ну, хорошо…

«Хорошо… Хорошо…» — повторила она несколько раз, идя по большому коридору в сторону большой комнаты. Вернувшись вскоре с небольшим пакетом, протянула его Ксюше.

— На… Тут сотовый с зарядником и деньги… Да не потеряй, смотри! И вот еще что…Ты скажи ему – я приду завтра! Сменю тебя там. Скажи – беспокоилась, мол, о здоровье переживала…

« Нет! Не сменишь! Не сменишь! — прыгая резво по ступенькам лестничного пролета, повторяла про себя Ксюша, сама поражаясь смелым своим мыслям. – Не сменишь! Ни за что не сменишь!» – звенело радостно в голове. Выскочив пулей из подъезда, она бегом припустила к автобусной остановке, бережно прижимая к груди маленький пакет с мобильником и деньгами. Уже стоя на остановке и вглядываясь в конец улицы в ожидании автобуса, заметила краем глаза неподалеку от себя девушку в короткой белой норковой шубке и белых же изумительной красоты сапожках.

«Прости меня, девочка – не буду я сегодня тобой! — подумала вдруг радостно. – Уж извини, дорогая! Некогда мне! Меня Иван Ильич ждет! Вон и автобус из–за поворота выруливает…»

Залетев в палату, Ксюша остановилась растерянно и долго смотрела на пустую кровать, моргала от неожиданности и никак не могла сообразить – что же это… Как же…

Так и стояла столбиком, пока не раздался из дальнего угла палаты голос соседа, молодого ходячего мужика–сердечника, всегда злого и недовольного:

— Чего глаза–то лупишь, девка? Увезли его только что… А ты все бегаешь где–то…

— Куда — увезли? – только и смогла на выдохе, волнуясь, с трудом выдавить из себя Ксюша.

— В морг, куда… С таким лечением все там будем… Ни хрена не умеют, коновалы! Вот я вчера еще врачу говорил…

— Зачем – в морг? – перебила его Ксюша. – Как это – в морг?

— Вот дура девка! – досадливо отмахнулся от нее мужик. – Чего непонятно–то? Умер твой дедок! Так вот они нас и лечат, сволочи! Все скоро там будем!

— О! Хорошо, что вы здесь! – услышала Ксюша за спиной голос врача – той самой красивой полной женщины в белоснежном, идеально отглаженном халате, которую увидела здесь в первый день. – А вы ему вообще кто? Внучка? Дочка? Справку о смерти вы забирать будете?

— Я? Нет… Я ему никто…

— То есть как – никто? Вы же ухаживали за ним! С чего тогда ради..? Или у вас какие–то свои интересы были?

— Не было у меня никаких интересов… — растягивая почему–то слова, медленно произнесла Ксюша, не слыша своего голоса. — Надо его дочке позвонить, Лизе…

— Ну так звоните, в чем дело? – начала раздражаться врачиха. – Вот наказанье, а? Почему так? Как мое дежурство – обязательно летальный исход… Прямо как будто подгадывают они, что ли?

— Я не умею звонить… Вот… — протянула она врачихе пакет.

— Что это?

— Это его сотовый телефон – там номер его дочери записан, Лизы… Она в Дании живет…

Сунув пакет прямо ей в руки, она повернулась и медленно пошла к выходу, ничего не видя перед собой и разводя руками, как будто и в самом деле была слепой. А что – может, и в самом деле… И слепой, и глухой, и насмерть перепуганной, и снова к земле прибитой окончательно и безысходно…

* * *

Похороны Ивана Ильича прошли быстро, богато и суетно. Прилетела из своей Дании Лиза – красивая моложавая женщина с модной прической неровным ежиком. Деловым голосом, не смотря на сильно заплаканные глаза и убитый горестный вид, отдавала распоряжения. Мать вьюном крутилась вокруг нее, заглядывала преданно в лицо, постоянно прикладывая к уголкам глаз кончик носового платка – плакала будто… Лиза досадливо отворачивалась, тихо раздражаясь на приставучую чужую тетку, рыдала, обнимаясь с красивыми статными стариками — бывшими сослуживцами Ивана Ильича. Была она худенькой и хрупкой, как девочка, и совсем на отца не похожей. Ксюша наблюдала за ней издали, не решаясь подойти. А зачем? Что она ей скажет? Что любит Ивана Ильича? Да кому теперь это интересно…

На поминках впервые в жизни попробовала черную икру. Сжевала равнодушно бутерброд, не чувствуя ничего абсолютно. Как таблетку проглотила, без вкуса и запаха. Она даже горя своего не чувствовала – так, тошнотворная грязная пустота какая–то… Сидят люди кругом, жуют и пьют, и вкусно им, наверное, и от водки горе их легче становится. Вот мама сидит – улыбается жеманно генералу какому–то, платочек опять к глазам прикладывает… Почему ж ей не плачется никак? Ничего нет, никаких ощущений. Даже страх привычный – и тот подевался куда–то! Вчера мать дома кричала на нее с визгом весь вечер – сердилась за ту тысячу долларов, которые она вместе с телефоном в больнице оставила, а она сидела, смотрела на нее и не боялась нисколько… Ну, кричит и кричит. И что? Она всегда кричит…

Долго ехали с поминок домой на дребезжащем трамвае, мать бурно обсуждала прошедшие похороны, возмущалась:

— Могла и по–человечески похоронить, в землю…Дочь называется! Взяла и сожгла… Лучше б он мне доверился! А так – все коту под хвост!» — громко рассуждала она, обдавая Ксюшу запахами водки и бифштексов с недожаренным луком. – Ну, вот скажи мне, зачем этой Лизе здесь квартира нужна? Сейчас улетит в свою эту Данию, а она пустовать будет… Эх!..

Дома мать, не раздеваясь, пошла сразу на кухню – жаловаться соседкам на жестокую судьбу, вернувшую ее в ненавистную «воронью слободку», где жить «порядочному человеку вообще практически невозможно». Было слышно, как надрывно звенит на одной ноте ее резкий и неприятный голос, как охают вместе с ней соседки, как старушечьим фальцетом тараторит что–то, перебивая ее, Васильевна… Олька спала на снова разложенной в углу раскладушке, красиво разметав вокруг головы белые кудри, посапывала совсем по–детски. Ксюша обвела равнодушным взглядом убогое жилище, развязала на шее черный кашемировый платок, который утром ей дала мать, потому как «все же должно выглядеть прилично»…Сложив его аккуратным квадратиком, выдвинула верхний ящик старого допотопного комода и удивленно застыла, обнаружив там совсем незнакомый предмет — красивую витую шкатулку. Она машинально открыла крышку и долго смотрела на необыкновенное, непривычное глазу ее содержимое – причудливые золотые украшения переплелись между собой, образуя сверкающую кучку из красных, зеленых, голубых камней, ниток жемчуга, цепочек, брошек. Тут же пристроилась и внушительная пачка долларовых купюр, перехваченная желтой аптечной резинкой, а рядом с ней – бархатная красная коробочка, из которой гордо сверкнул ей в глаза необыкновенно красивый орден. «…А если я отсюда возьму себе чего–нибудь, а?» — вдруг четко прозвучал в голове голос матери, заставив Ксюшу содрогнуться от отвращения. Не думая больше ни о чем, она схватила шкатулку, бросилась к двери и, быстро сунув ноги в кроссовки, стала торопливо натягивать куртку, не выпуская шкатулки из трясущихся, ходящих ходуном рук. Внутри тоже все тряслось от страха, когда, стараясь не издать ни единого лишнего звука, под доносящиеся с кухни причитания матери она пробиралась к входной двери, выскакивала на лестничную площадку и кубарем катилась вниз по лестнице. Уже отбежав подальше от дома, сунула шкатулку за пояс джинсов, застегнула куртку и, с трудом выравнивая дыхание, пошла на трамвайную остановку, отворачиваясь от холодного ветра и придерживая обеими руками капюшон куртки – шапку–то впопыхах надеть забыла…