— И что? — Катерина всплеснула руками.

— А то, что спросил тогда Бог сатану, заметил ли он на земле человека, Иовом зовут, непорочного вовсе, а главное, богобоязненного? И так отвечал сатана: «Разве даром так богобоязнен Иов?» Поняла?

— И что потом было?

— А стал сатана насылать на Иова беду за бедой. Все погибло. Стада его, дети его, рухнул дом. А он не отрекся от Господа Бога.

— Но ты здесь, Инесса, при чем?

— А при том. Когда погрузилась я в неизъяснимое, заснула по воле Господней, так мне же одно удовольствие было свои сновиденья глядеть, восхищаться! И в монастыре тоже весело было молиться да кротостью радовать Господа! А как час соблазна настал да как плоть во мне загорелась, так бросила я и молитвы свои, и всю благость позабыла! Попала я, глупая, с жадным нутром, в конце концов, в город Венецию. Бывала ты там?

— Никогда не была.

— Вот так и держись! Обходи стороной! Я, если узнаю, что нету ее, водой затопило проклятые площади, дворцы ее мерзкие, мостики эти, я только тогда и вздохну с облегчением!

— Да чем же Венеция так виновата?

— А тем, что полна она блудом, как чаша на праздник полна виноградом. И как налетают на гроздья воробышки, один за другим, и клюют, и дерутся, так и человеки во блуде своем все ищут, где слаще, про Бога не помнят. Нет дома без блуда в проклятой Венеции, семьи ни одной нет без прелюбодейства! А девушки ихние! Только стемнеет, вуаль на лицо, а сама — за ворота!

— Скажи мне, Инесса, откуда в тебе такие глубокие знания жизни? Про что ни спрошу — у тебя есть ответ…

— Так это теперь. Когда горб на мне вырос и щеки ввалились. А раньше, пока не сбежала, так разве такой я была, как теперь?

Монахиня вся передернулась, словно ей вспомнилось что-то ужасное, стыдное.

— Откудова ты убежала, Инесса? Из монастыря или уж из Венеции?

— Да я отовсюду сбегала, милочек, — вздохнула Инесса. — Пока не огрела судьба по башке. А то ведь все гладила да все ласкала. А тут, понимаешь, другой поворот! Ну, первый раз, значит, из монастыря. Одна на всем свете. Без крова, без денег. Вернуться к отцу не хотела. Куда? Они уж отвыкли, детей полон дом. Зашла по дороге в какой-то трактир. Хозяйка как глазом стрельнет на меня! «Откуда ты, дева?» Ну, я солгала. Сказала, что осиротела, скитаюсь. Она руки вытерла белым передником и спрашивает, не голодна ли я часом. «Конечно, — шепчу, — голодна». Смотрю, подает мне кусок пирога, потом соскоблила остатки рагу с какой-то тарелки. Я сразу все съела. «Пойдем, — говорит, — я помою тебя. Да платье тебе подарю, от дочки умершей осталось». Велела раздеться совсем догола и всю осмотрела. «Да ты, — говорит, — аппетитная курочка». И правда, несет мне хорошее платье. Зеленое с синим. «Надень, — говорит. — И волосы спрячь под косынку. К нам вечером гости заедут. Смотри, веди себя так, чтобы всем им понравиться». Приехало трое господ. Один — волосатый, как черт в преисподней, до глаз весь зарос, другой — жирный, розовый, как поросенок, а третий — весь сладкий, кудрявый, слюнявый. «Эге, — говорят, — ну, спасибо, Севилья. Не зря, — говорят, — позвала!» Стали есть. Ягненка зажарили им. Этот, третий, схватил меня и посадил на колени. «Давай, — говорит, — вместе кушать, красавица. Бери из тарелки моей, пей вино! Потом потанцуем с тобой», — говорит. Сижу ни жива ни мертва. Поели и кинули жребий. Я сразу-то не поняла, что за жребий. А это они на меня, Катерина. Кому со мной первому в спальню идти. И выпало, что волосатому. Дружки ему вслед говорят: «Ты там не возись слишком долго, приятель. Раз-два — и готово! А то время позднее, спать всем охота». Заржал волосатый, как конь на конюшне. Схватил меня за руку. «Не прикасайся, — кричу. — Я ведь дева, монахиня!» Какая я дева-то после всего? Втолкнул меня в спальню и стал раздевать. Раздел догола, бросил на пол: «Лежи!» Сам сел мне на грудь и сует прямо в губы свой корень заросший. «Давай!» — говорит. А дальше не помню, что было. Очнулась: лежу на какой-то траве, вся холодная, покрыта росой. Видно, ангелы Божии всю ночь на меня лили горькие слезы.

— Как ты на траве очутилась?

— Не знаю. Наверное, снова я так же заснула, как в детстве, без памяти. Конечно, они напугались. Одели меня да и сразу свезли подальше, за речку. И бросили там. Помру так помру, а они ни при чем. Но я поднялась и пошла. Что рассказывать! Дошла, наконец, до Венеции. Увидел меня знаменитый художник. Богатый! За каждый рисуночек деньги платили, такие большие, что год проживешь, еще и останется. Взял меня в дом, где жили такие же девки, как я. Он всех содержал, спал со всеми подряд, а то вдруг возьмет сразу двух, сам лежит, закрывши глаза, а девки ласкают, целуют, щекочут.

— И ты с ним жила?

— Ну а как же не жить? Он нас одевал, как принцесс. Бывало, с утра говорит нам: садитесь к окну, грудь наружу, а ноги спустите на улицу.

— Это зачем?

— А мода пошла на такую любовь, где только мужчины. Они и целуются, и обнимаются, и ходят впритирку, и все остальное.

— О Господи Боже!

— Тогда и велели продажным всем девкам мужчин соблазнять. Поедешь в гондоле, так голую грудь не смей прикрывать, пусть глядит кто захочет, а юбки свои подымай до колен, показывай все, что под юбками прячешь. А уж как душились! Кареты душили! Да и лошадей заодно. Выльют прямо бутылку духов в лошадиную гриву, так запах такой шел, что не продохнуть!

Инесса всплеснула руками и плюнула с ожесточеньем. Слюна, упавши на каменный пол, стала розовой от яркой полоски заката в окне.

— Потом я ушла от художника. Выбрала себе двух студентов из знатных семейств. У каждого было по несколько женщин. Привыкла к тому, что меня все хотят. Не брезговала ни собой, ни другими. А думала только о плотском. И если меня пару дней не касался какой-то мужчина, я словно дурела. Одни марципаны с цукатами кушала. А как только ноги раздвину, так сразу какой-то покой наступал. И весело мне становилось, ох! Весело!

— И сколько же лет ты жила так, Инесса?

— Пятнадцать, не меньше.

— И не увядала?

— А деньги на что? Два раза в неделю — молочные ванны, египетские золотые повязки… Да много чего. Денег я не жалела.

Не глава, но небольшое пояснение, необходимое для того, чтобы поставить точку над i

В «Садах небесных корней» прямо сказано, что Катерина свела дружбу с Инессой через пару недель после того, как очутилась в Италии. Горбунья очень внимательно присматривалась к светловолосой чужестранке, которая подолгу стояла на коленях перед скорбной Богоматерью, и, в конце концов, сама заговорила с ней. Она и предложила Катерине травы, которые помогли юной женщине так и не забеременеть от ее сожителя, того безымянного меховщика, который любил Катерину упрямой и, можно сказать, почти скотской любовью. Безудержная нежность охватывала Инессу всякий раз, когда она встречалась с Катериной. Это была почти материнская нежность, поскольку зачатки материнского чувства таятся в любой, даже самой невзрачной, завистливой, жадной, а то даже глупой, и даже продажной, и суетной женщине. Пускай ей самой никогда не родить, но чрево ее словно бы наполняется, меняется поступь, улыбка, глаза: всегда были серыми, ан — голубые.