на работу и все не можешь на пенсию свинтить, — хохотнул я. — Нет, спасибо, но я на службе.

— Я тоже не веники вяжу, а для сугрева можно маленько тяпнуть.

— Так жара на улице.

— Дак! Для сугрева души-и, — с ударением протянул мастер. — У меня не магазинная бурда, а на орешках кедровых настояно.

— Помню, угощал ты меня. Последний раз мы его пробовали когда Олежку в лесу спасали.

— Как малец? — вскинул щетки бровей фронтовик. — Жизнь сложилась?

— Лосяра он с меня ростом, а не малец. В институт поступил, но сейчас здесь пока. В городе.

— Вот и хорошо, присматривай за ним, дай бог человеком станет, — одобрительно закивал Петрович. — Ну так что? По полташечке?

— У нас, вообще-то, указ об искоренении самогоноварения действует, — замотал я головой.

— Пущай этот указ они себе в одно место засунут. Советский человек без самогона, все равно что пионер без барабана. Пили у нас всегда и будут пить этот самый самогон.

Я хлопнул его по плечу.

— Как тебя еще с работы не выгнали? За такие алкогольные антисоветские настроения?

— Ага, выгонят… Дождешься от них. Кто работать будет? Обечайку никто так не приклеит, как Петрович.

— Ладно, спасибо, пойду эту Машу из бухгалтерии навещу, да к другу заскочить надо.

— К Трошкину, что ли?

— К нему.

— Эх, как был Илюха малахольный, так и остался. Вроде в начальники выбился, отделом кадров заведует, а твердости — как в шали пуховой.

— Ну, не всем же быть такими как ты.

— А ты лыбой не свети на меня, я, промежду прочим, в сорок первом пацаном еще снаряды к окопам подвозил.

— Да кто ж спорит, но и Илюха — хороший человек. Мягковат, это да… Как у Маши-то этой фамилия?

— Захарова. В общем кабинете, в углу сидит. Возле горшка с геранью.

Я пожал Петровичу его заскорузлую и желтую от махорки ладонь и направился в бухгалтерию, где обитала звезда фабрики Машка, которая, со слов Петровича, имела с убитым Вадиком Черпаковым амурно-интимные отношения.

На первом этаже здания, возле кадки с кривым фикусом я увидел стенгазету. В рубрике «На злобу дня» красовался список опоздунов, пьяниц и прочих нарушителей трудовой дисциплины. Хотел пройти мимо, но глаз зацепился за знакомую фамилию: некий Владимир Иванович Сипкин числился в списке драчунов. Даже нарисовали его цветными фломастерами: человечек в робе держит за грудки другого человечка, облачённого в пиджак и прочие галстучные аксессуары советского интеллигента. Ноги у Сипкина получились бледнее, чем он сам. И ещё от стенгазеты несло «Тройным» одеколоном. Видно, в самый неподходящий момент фломастер выдохся, и его пытались реанимировать парфюмом.

— Ого… — пробурчал я себе под нос, благо, коридор был пуст. — Неужели этот тот самый Сипкин? Старый знакомый… Судя по дуболомовской роже, которая прослеживалась даже на рисунке, вроде он. Быков говорил, что он якобы где-то у него на заводе трудится. Перепутал, наверное. Видел он его раньше, вот и перепутал. А лицо знакомым показалось ему, потому что Тоха был на моем бое с Сипкиным много лет назад. Даже сам в соревнованиях участвовал.

Под пятиклашным рисунком я стал читать коротенькую заметку о том, как водитель Сипкин применил излишнее рукоприкладство к… Мать честная! К товарищу Черпакову. У них с убитым был конфликт? А вот это уже интересно… Такой как Сипкин запросто мог и голову отрезать, и ногу… Вырос он в деревне. Помнится, встречал я его на деревенской дискотеке, куда занесла нас судьба с Зинченко-младшим когда-то. Сипкин там с братом пытался порядки местные наводить. Деревушка та подворьями со скотиной славилась. Почти у каждого коровы, свиньи и прочие козы водились. Чтобы тушку разделать, сноровка нужна. Вот коз как раз подвешивают на веревке, чтобы разделать. Надо будет тряхнуть Вовика. Но калач он тертый, сам на милиционера учился, знает оперские приколы. Как-то по-хитрому с ним надо…

Решив не задерживаться, я поднялся на второй этаж, помнил еще, где бухгалтерия, свернул в левое крыло — в сторону звуков цокающих каблучков. Запах лака и краски сменился на витающий аромат духов и помады.

Вот и нужная дверь с табличкой: «Бухгалтерия».

Кабинет один, но большой. Дверь настежь. Тук! Тук! Постучал для приличия и вошел.

Пять тружениц возраста от комсомолки до Раисы Максимовны копошились в бумажках. Кто стучал по клавишам пишущих агрегатов, кто старательно сшивал листочки в тома.

— Здравствуйте, девочки, — улыбнулся я.

Те нехотя оторвались от бумажек и скользнули по мне серпентарными взглядами.

Видно, подумали, что я пришел просить посчитать отпускные, да не по расписанию. Согласно объявлению, жирно нацарапанному химическим карандашом на листке (он висел на стене на видном месте — сразу возле «материка» на лысине Михал Сергеевича), выходило: «Расчет отпускных и матпомощи строго после по четвергам». Не хватало там приписки насчет «дождичка». А сегодня и вовсе был вторник.

Внимания меня удостоила только пара девиц помоложе и понарядней. Косились с любопытством, но молчали, ждали от меня излияния прошений. Что ж… Зайдем с другой стороны. Я достал красные корочки и, не раскрывая их, просто ткнул золотистым гербом СССР по центру, прямо в глаза Горбачеву.

— ОБХСС, внеплановая проверка. Всех попрошу покинуть помещение. Спасибо за понимание.

Магическая фраза вмиг наполнила помещение хлопаньем женских ресниц, общим вдохом (или выдохом, у кого как вышло) и повисшей гробовой тишиной, о которую головой стукнуться можно.

Серпентарий, ропща, встал и извилистой цепочкой потянулся к выходу.

Девица, что поднялась из-за стола в углу, над которым нависала с подоконника потасканная герань, шла последней.

— А вас, гражданка Захарова, — я улыбнулся одним уголком рта, как Мюллер, — я попрошу остаться.

Женщина возраста, когда давно замуж пора, одетая в пестрое летнее платьице и красные босоножки, вздрогнула и поджала губы.

— Я? Почему я? Елена Павловна же главбух, — она посмотрела на полную тетушку с узлом на голове.

Та, услышав свое имя, поспешила выскользнуть из кабинета с проворством «золотой» антилопы. Видно, тоже умела монеты метать и не хотела светить этим перед оперуполномоченным ОБХСС.

— Вы присаживайтесь, — я прикрыл дверь за «беглецами» и сам расположился за широким столом Елены Павловны. Он выгодно отличался от остальных маститым окрасом полировки и наличием набора для письма из глянцевого камня с прожилками.

— Я по поводу Черпакова. Кто еще, кроме вас, знал о его махинациях с лако-красочными материалами?

— Никто… — пролепетала женщина, испуганно сложив руки на пышной груди.

В точку попал. Что еще можно было воровать на фабрике музыкальных инструментов, не струны же.

— То есть, и я не знала, — опомнилась Захарова.

— А почему сказали, что никто не знал? Будто вы в курсе были его покусительств на имущество фабрики.

Маша залилась краской и сморгнула наворачивающуюся слезу.

— Слухи просто ходили. Вот и все. Вадим Прохорович на хорошем счету был. Может, завистники его и оговорили, — девушка стала накручивать на палец локон роскошных золотистых волос.

Врать начала. Сейчас следующий этап будет.

— Какие отношения у вас с ним были?

Маша незаметно выдохнула и потребила мочку уха. Переход с товарно-материальной темы на личное немного подбодрил ее, страх чуть отпустил. На то и был мой расчет. Спроси я ее сразу в лоб о лобызаниях с Вадиком, хрен бы она мне что сказала. А вот теперь соловьем запоёт, лишь бы я больше не задавал неудобных вопросов по накладным, актам и прочим приемкам и передачам.

— Ухаживал он за мной. Один раз в кино сходили.

— Что рассказывал?

— В Ялту звал, колготки подарил, — повела она плечиком.

— А вы? — прищурился я.

— Мне не восемнадцать, — вздохнула девушка и поправила волосы. — Не по пути мне с ним.

Во время разговора я незаметно рассматривал окружающую обстановку. На стуле Маши висит женская сумочка из советского кожзама, сшитая под кожу друга Чебурашки. Сумочка открыта. Я чуть вытянул шею и заглянул внутрь. В ней виднеется узнаваемая белая пачка сигарет с синей надписью. Букв не видно, не разглядел, но заметно, что их всего две. По-любому это «ВТ». Эти сигареты из всех популярных в Союзе болгарских «Родоппи», «Опалов» и прочих «Стюардесс» (в простонародье «Стерва») немного особнячком держались. Хоть и считались самыми пафосными и цивильными, но носили прозвище неприглядное: «БТ» — бычки тротуарные. Стоили они к концу 80-х целых восемьдесят копеек. Если фабричная бухгалтерша курит такие, значит, не бедствует.

Если сравнивать с моим временем, то советская молодежь здесь начинала курить относительно «поздно». Годам к шестнадцати и старше. После законного 18-летия армейка приучала к куреву тех, кто еще не «испортился» в школе. Женщины уж точно