Тут она о себе и напомнила - его собственная, родная. Резко заныли плечо и предплечье. - Перестань, Франсуаза! - строго сказал про себя Адмиралов. Неужели заревновала? Но к кому? - к муляжу? к фантому? к нелепому образу? Он почти рассердился. Нашла к чему ревновать! И тут так в шею кольнуло, - вот стерва!.. И сразу же - за стерву еще раз - куда посильней! Сжав зубы. Адмиралов повернул голову непроизвольно. Она заставила его отвернуться!

От соперницы - отвернуться!

Будто он другою грыжей увлекся!

Любовь подошла.

- Ну как? Похожа на вашу?

- Ничуть! - произнес Адмиралов, глядя в сторону - в угол, на чей-то гипсовый бюст.

- Идите в тот зал, там такое увидите! Дореволюционный кабинет дантиста! Зубосверлильня с ножным приводом - как швейная машинка! Потрясающе! Мечта инквизитора!

Не хватало, чтобы еще зубы заболели.

Плечо и без того ныло, как больной зуб.

- Вам нужна собачья шерсть. Будете носить шарфик из собачьей шерсти, и все пройдет.

- Достаточно. На воздух хочу.

Вышли на воздух, а он - морозистый: холодный фронт, пока были в музее, пришел с севера. Темная туча погасила осенние краски, желтизна померкла в сквере на площади вместе с багрянцем.

- О боже! - воскликнула Люба. - Мой муж!

На той стороне улицы - ближе к перекрестку - стоял человек в светлом костюме. Издали муж Любови напоминал иностранца.

- Черт, он нас увидел!

- И что? - проскрежетал Адмиралов, не находя места правой руке.

- Поздно. Будем вместе.

Она помахала мужу рукой, тот ей помахал.

- Вы ничего не знаете. Мой муж в нашем центре проходил курс терапии. У него патологическая ревность. Правда, его подлечили, он в норме сейчас, но я очень боюсь, что сорвется. Как ваше отчество?

- Андреевич. А зачем?

Любовь не ответила. Переходили улицу - наискосок, по направлению к мужу Любови. Муж Любови стоял на месте и смотрел на них.

Франсуаза на какую-то секунду Адмиралова отпустила, - ну может, на три, на четыре секунды. - При чем тут муж? - мелькнуло в мозгу Адмиралова. - Какая ревность еще? - Он сам, жертва ревности, самой невероятной, какую только можно представить, а этот при чем? Ревнивец в белом костюме показался Адмиралову глупой пародией на Франсуазу.

- Неужели преследовал? - спросила Любовь, словно Адмиралов знал что-то.

Вот так и меня, Адмиралов подумал. Вслух же сказал:

- Будет бить?

- Зря шутите. Только пожалуйста: мы с вами на вы!

Они и без того были на вы.

- Без паники, - успел сказать Адмиралов.

Подошли. Костюм оказался льняным. Но ничего иностранного при ближайшем рассмотрении в муже Любови не оказалось. Разве что был выбрит наголо. Как тибетский монах. И одет не по погоде легко.

- Максимушка, дорогой, ты здесь? Как здорово! - она поцеловала мужа в щеку (и он ее в щеку). - Тебе не холодно? Познакомьтесь. Это Максим, он мой муж. А это Андрей Андреевич, мы с ним в одной группе курильщиков.

Адмиралов и муж Любови были примерно одного возраста.

Максим протянул руку и сказал:

- Макс.

Лицо патологического ревнивца, показавшееся Адмиралову на расстоянии очень свирепым, теперь, вблизи, казалось вполне даже приветливым.

- Андрей, - перепредставился Адмиралов (самое изнывающе-ноющее положение руки - это когда тянется на весу к рукопожатию).

- Очень приятно, - сказал Макс, и вряд ли бы его улыбку было правильно назвать зловещей.

Зато ответное «очень приятно» на лице Адмиралова отобразилось недоброй улыбкой-гримасой.

- Нам задали посетить музей, - поспешила отчитаться Любовь. - Мы встретились прямо в музее. Осматривали экспонаты... Представляешь, там уже нет мумий!

- Хотите бросить курить? - спросил Макс Андрея и веско добавил: - Там хорошая школа.

Вероятно, он имел в виду психотерапевтическую школу, к адептам которой принадлежали специалисты центра психической помощи.

Знает, о чем говорит, Адмиралов подумал.

Редкие снежинки вместо капель дождя падали с неба. Одна легла на голую голову Макса и мгновенно растаяла.

- Ну, мы пойдем, - сказала Любовь тяжело молчавшему Адмиралову. - До свиданья, Андрей Андреевич.

Макс вновь протянул ему руку, не очень решительно:

- А не пойти ли нам вместе...

- Андрею некогда, Андреевичу, - быстро сказала Любовь. - Он торопится. А ты замерз.

- Да, да, я тороплюсь, - охотно согласился с ней Адмиралов.

И они разошлись (его действительно ждали пиявки).

Вдоль одной стены тянутся деревянные полки, разделенные перегородками на ячейки. В каждой ячейке лежит священная книга. Вместо обложек у книг дощечки - сверху дощечка и снизу дощечка. Каждая книга многократно обмотана красной лентой. Так и лежат они, эти книги, окутанные лентами, каждая в своей ячейке. Рядом с некоторыми на полке я увидел монетки. Я тоже захотел отметить какую-нибудь книгу монетками. Достал мелочь и положил рядом с одной, перед которой ничего не лежало. Не знаю, на что я жертвовал. Вряд ли на книгоиздание.

Подошел наш с тобою биограф. Он спросил меня, которая из книг будет Тибетской книгой мертвых. Я сказал, что откуда ж мне знать. Он: я думал, ты знаешь, я думал, что та, - показал на мою. Я спросил: почему она должна обязательно быть Книгой мертвых? Только потому, что я пожертвовал ей несколько рупий? Слушайте, отозвался Командор, вы хоть одну, кроме Книги мертвых, знаете тибетскую книгу? Да и ту понаслышке! Он сказал, что Тибетской книги мертвых здесь нет и быть не может и что не надо демонстрировать свое невежество. Я не был уверен, что он прав. Мне захотелось узнать. Я попытался правильно сформулировать вопрос и с ним обратился к монаху. Но монах, вежливо улыбаясь и глядя на меня ясным взором, сказал, что не понимает вопроса. То ли верно не понял, то ли не захотел отвечать.

Люба стала расспрашивать о прежнем ламе этого монастыря. Его огромная черно-белая фотография в рамке, украшенной лентами и цветами, стояла на высокой скамье у стены среди изображений воплощений Будды. Человек с фотографии улыбался, может даже смеялся, но был он настолько худ, не сказать изможден, что его костлявое лицо, озаренное этой широкой и открытой улыбкой, казалось не совсем человеческим - каким-то скорее инопланетным, не нашим. Монах рассказывал о заслугах этого человека, снискавшего известность в сфере культуры (писал стихи) и на поприще дипломатии (был одно время где-то послом). Фотография будущего ламы, на сей раз цветная и небольшого размера, вся в цветах, красовалась у входа. То был снимок мальчика. Оказывается, умирая, прежний лама указал, где искать того, кто станет его инкарнацией (правильно ли я объясняю?). В долине Нубра. Испытав множество малышей, нашли искомого: он безошибочно определил предметы, принадлежащие прежнему ламе. Сейчас ему пять лет. Чуть позже он появится в монастыре и проведет здесь год, а потом его отправят обучаться на юг Индии, он забудет свое прежнее имя и больше никогда не увидит родителей. Я подумал о Феде. Забыть об отце, о родителях?.. Не звонить, не писать? Носиться со своим Пазолини? Причем, говоришь, Пазолини? Да ни причем! Просто мне это напомнило фильм Бертолуччи. А Федя, ты знаешь, повернут на старом итальянском кино.