студенты и проститутки. Место для любителей острых ощущений, секрет Полишинеля.

«Группа из четырех обнаженных». 1925

«Спящая (Кизетта) I». 1933

Ничего общего с рафинированной компанией твоих друзей с Монпарнаса – здесь, с незнакомцами и незнакомками, ты утоляешь свои самые необузданные желания.

Ты насыщаешься этими чужими телами, ты сжимаешь их в объятиях, стоя у стены; больше всего тебе нравится одновременно быть с нежной женщиной и с грубым мужчиной.

Секс на троих – твоя тайна и вдохновение, потому что именно эту необузданность ты передаешь в своих самых чувственных и ярких «обнаженных».

Ты возвращаешься домой, улыбаешься. Твое платье помято, волосы растрепаны. Все это не имеет значения.

Твоя улица погружена в сон. Ни души. На лестнице тоже никого.

Ты тихо входишь в квартиру. Сразу же набрасываешь на платье передник.

Идешь в свою гостиную-мастерскую и работаешь так, будто от этого зависит твоя жизнь.

Около шести утра ты проскальзываешь в супружескую кровать. Твой муж даже не шелохнется.

Несколько часов спустя тебя будит Кизетта. Она никогда не зовет тебя мамой. Она зовет тебя «дорогая».

* * *

Я рассматриваю несколько полотен, которые ты пишешь в ту пору. Каждая картина рассказывает какую-то историю, Тамара.

«Женщина в зеленой накидке», 1924 год. Темные глаза, взгляд в небо. Черная масса волос, причесанных, блестящих. Игра светотени на скулах и веках.

В 1924 году ты также создала ночной пейзаж современного города, мерцающей футуристической метрополии, залитой огнями, вселяющей тревогу.

А еще написала Иру с пронзительным взором, приподнятой бровью, чуть обиженную. В черном пальто и желтом шарфе. За ней – дерево с узловатыми ветвями, фасады домов, находящие друг на друга.

«Перспектива». Две нагие женщины с ярко-красными губами развалились на застеленной синим покрывалом кровати. Одна положила руку на бедро другой. Выпуклые животы, выставленная напоказ грудь. Золотистые аппетитные формы. Блаженные выражения лиц. Они только что закончили заниматься любовью, это видно. Ты хотела, чтобы это было видно. Еще я замечаю (как не заметить?) деликатную складку занавеса в левом верхнем углу, из-за чего зритель против своей воли как будто подглядывает за происходящим. Так ведь и должно быть, верно? Пожалуйста, бросьте взгляд на женскую близость.

Вот еще изображение натурщицы: она склонила голову, одной рукой закрывая глаза, а другой – почти обнажая свое естество.

Ты еще не вполне нашла стиль, благодаря которому станешь всемирно известной. Линии еще не обладают той чистотой, к которой ты стремишься, которой добиваешься подчас мучительно, с трудом.

Но скоро ты его найдешь. Всего через несколько месяцев ты окажешься в своей стихии. И твое имя будет у всех на устах.

«Женщина в зеленой накидке». 1924

«Натурщица». 1925

Да, ты забываешь о семье. О муже, о дочери. О сестре, о матери. Для тебя важно только одно – твое искусство.

Я спрашиваю себя: если бы ты была мужчиной, написала бы я такие же слова? Нет. Мужчины имеют право не думать о семье, когда занимаются творчеством. Вероятно, никто не интересовался у Пикассо и Брака, что сегодня на ужин.

Ты приняла ту свободу, что подарила тебе эпоха, она пришлась тебе по нраву.

И ничего, что муж злится, что он чувствует себя покинутым. Ничего, что дочь плачет, соскучившись по тебе.

Ты доверяешься инстинкту, а он велит тебе двигаться только вперед.

«Перспектива (Подруги)». 1923

Портрет Тамары. Фото ателье «Лорель». Ок. 1928

Ты ввязываешься в фантастические истории. Так, ты часто встречаешь в «Ротонде» итальянца Филиппо Томмазо Маринетти, создателя футуризма, и группу его поклонников, студентов из Академии художеств. Ты не во всем согласна с автором «Манифеста», но он забавный.

В этот вечер Маринетти разбушевался. Он призывает своих юных последователей забыть о прошлом и поджечь Лувр. Он поднимается, трясет кулаками, наливается кровью, ревет и воет: если искусство прошлого не разрушить, современное искусство не сможет существовать. Поэтому надо все сжечь, все обратить в пыль!

Завороженные и, несомненно, подвыпившие студенты вдохновенно скандируют: «Сожжем Лувр!»

И ты тоже, Тамара, ты тоже встаешь и кричишь вместе со всеми! Мне сложно в это поверить, но об этом свидетельствует Кизетта в посвященной тебе книге. Ты погружена в безумие момента и покидаешь «Ротонду» с твердым намерением поджечь один из своих любимых музеев, тот, в который ты регулярно ходишь любоваться сокровищами Ренессанса и нежно любимым Энгром.

Филиппо Томмазо Маринетти. Ок. 1930

Ты даже предлагаешь подвезти Маринетти к Лувру на своем маленьком желтом «пежо». Рука об руку вы направляетесь туда, где ты оставила машину, в сопровождении раздухарившейся молодежи.

Ты в замешательстве. Машина была плохо припаркована, и ее куда-то переместили.

Кизетта описывает унылое молчание маэстро, разочарование молодых людей – энтузиазм улетучился, словно его унесло порывом ветра. Все пропало. Но Лувр спасен.

* * *

Я наблюдаю, как моя дочь Шарлотта становится фотографом: она снимает твое искусство и твою жизнь. Ее поэтический мир – полная противоположность твоему.

Ты хочешь демонстрировать совершенство, пропагандировать его, причем весьма деспотично. Ты хочешь показывать красоту, богатство, роскошь немногих счастливых избранных. Твое предложение авторитарно, безапелляционно.

Ты выводишь на сцену тщеславие, эротизм, соблазны.

Здесь нет места сомнению. Ты навязываешь свое мнение.

Ты хочешь отразить яркий мир, который волнует тебя так сильно.

Шарлотта же работает деликатно, эмоционально, тонко. Она сомневается.

На мой вопрос, как она покажет твой мир, Шарлотта отвечает, что постарается взглянуть на изнанку твоей безупречности, твоего глянца.

Обнажить то, что ты, вероятно, не хотела показывать. Я тоже так поступаю.

Что там, за изнанкой твоих великолепно написанных, выверенных картин? В твоих работах нет ничего от той беспокойной жизни, которой ты жила.

До сих пор, Тамара, мы видели лишь крепкую броню.

Ты создала ее из утонченности и гламура, ты придумала образ, который вошел в моду.

Но как долго ты сможешь носить эту броню?

Как далеко заведет тебя поиск совершенства? Ты никогда не боялась, что обожжешься?

Тебе еще нет тридцати, и ты вгрызаешься в жизнь с волчьим